Игра на разных барабанах

Так продолжалось два сезона, почти не отличавшихся друг от друга в районе стандартных домов, где преобладал цвет грязно-белой побелки.

Летом она стала бояться, что та вдруг уедет и уже нельзя будет, прижавшись ухом к полу, слушать музыку. Это должно было когда-то закончиться. Не живут в таком месте всю жизнь, особенно певицы. Та уже исчезала на месяц, и покинутая многоэтажка, несмотря на все голоса и звуки, шум лифта, кряхтенье мусоропровода, хлопанье дверей, арпеджио детских шагов на лестнице, стала пугающе пустой и немой, непригодной для жизни. Именно тогда она с удвоенной силой требовала от мужа: домик среди деревьев, большая столовая, выход на террасу и оттуда прямо в сад. Он обещал, но непонятным образом это означало «никогда». Потом он прижимался к ее груди, еще не так давно полной молока, и тогда она чувствовала себя сильной. Чувствовала, что она незыблема — как мост над бурлящей водой или даже как огромный трансатлантический лайнер, и это было, без сомнения, приятное чувство. Однако, засыпая, удивлялась, что не может прижаться сама к себе или укачать себя, и в тот момент ей казалось, что она заключена в собственном теле как в клетке, состоящей из ее же ребер.

По субботам, когда муж оставался с детьми, она ходила по магазинам. Прихватив сумку на колесиках, катила ее по неровным плитам тротуара, и сумка отбивала мелодичный ритм, а она подпевала в такт, подыскивала второй голос. На асфальтированной мостовой ритм менялся — растворялся, исчезая, но снова возникал, когда сумка ехала по брусчатке вдоль магазинов. Ей представлялось, что сумка на колесиках — игла граммофона, извлекающая из безмолвной поверхности скрытую музыку. Еще были бетонные плиты у подъездов, имитирующие плавные движения смычков, нервные барабанчики булыжной мостовой на старой улице рядом с овощной лавкой, мягкие звуки рожков в торговых пассажах, нежный бархат фаготов на утрамбованных дорожках. Земля в разных формах, в виде песка, гравия, камня, асфальта или бетона, пела под колесиками хозяйственной сумки. Аккомпанемент на тысячи ладов требовал ее голоса, нет, скорее, голоса той, потому что сама она могла только что-то промурлыкать или хрипло прошептать. И разве не так же, думала она, как нельзя прижаться к своей груди, нельзя услышать извне собственный голос? И в общем-то, никому не дано хоть раз увидеть себя глазами мира, услышать себя ушами мира, прикоснуться к себе его руками.

— Посмотри, — сказала она позже мужу, — я купила баклажаны, купила капусту, купила яблоки и сливы.

Она повторила это несколько раз. Как музыкальную фразу. Как припев. Близнецы завороженно рассматривали оскалившиеся, огромные желтые зубы кукурузы.

Как-то во второй половине дня, после долгих колебаний, она решилась постучать в квартиру этажом ниже. Та открыла дверь и, похоже, вовсе не удивилась. Молчала. Эта, сверху, медленно выговаривая каждое слово выученной заранее фразы, сказала:

— Меня зовут В. Я слушаю, как вы поете. Я живу над вами.

Та пригласила ее войти.

Квартира, несмотря на такое же, как у них, расположение комнат, казалась абсолютно другой. Здесь не было стены между кухней и комнатой, поэтому пространство звучало совсем по-иному. Лампы под бумажными абажурами давали мягкий, молочный свет. На стене, как картина, висел большой белый холст. Пол деревянный, очень блестящий. Серебристые, поросшие пушком листья цветов. Та поправила вьющиеся, густые, собранные в пучок волосы, внимательно посмотрела на В. и, вероятно определив возраст, перешла на «ты»:

— Так ты моя соседка сверху. С близнецами. Они похожи как две капли воды.

— Нет, — возразила В.

— Это только матерям заметно.

Наступило неловкое молчание. В. скользнула взглядом по мебели — легкой, простой. Она ожидала увидеть бархатную драпировку и тяжелые диваны, ковер с длинным ворсом, возможно, даже звериную шкуру на стене.

— Стакан соли, сахара? А может, два яйца? — рассмеялась хозяйка. Смех — низкий, глубокий — шел откуда-то изнутри. Этим смехом невозможно было не заразиться.

В. захихикала.

— Нет, мне ничего не нужно. Я только пришла сказать, что слушаю тебя.

— Такая здесь слышимость? — испуганно спросила та.

— Это очень красиво, твой голос и то, что ты поешь.

И поблагодарила за бесплатные концерты. Та извинилась: наверное, она мешает спать малышам. В. отрицательно покачала головой.

— Это так красиво, — повторила она и отступила к двери.

Та предложила ей выпить чаю. В. знала, что дети будут спать еще не больше получаса, но согласилась. Села на высокий табурет рядом со стойкой бара. Та поставила воду и насыпала из черного блестящего пакета в чайничек длинные скрученные листочки. Спросила про детей, как их зовут, и нравится ли ей этот район. В. следила за каждым ее движением. Сосредоточенное позвякивание чашками. Шелест целлофана и нежный, аппетитный шорох высыпаемого на тарелочку печенья. Руки певицы — большие и сильные, ногти ровные, розовые, с молочно-белым ободком. Французский маникюр. Стук ногтя по фарфору. Шум кипятка.

Она была крупнее, лучше сложена, чем казалось В. раньше. У нее было широкое красивое декольте в редких веснушках, большую грудь скрывала мягкая серая блузка. На ногах белые шерстяные носки. В. отметила: размер одежды 48, обуви — 40. Спросила про мелодию, которую чаще всего слышала последнее время и которая постоянно звучала у нее в голове. Хотела ее воспроизвести и уже набрала в грудь воздуха, но собственная рука ее остановила. Прижалась ко рту.

— Ну, напой, — попросила та, улыбнувшись по-детски. — Не стесняйся, напой.

Но В. не могла. Постучала пальцем по столешнице.

— Ага, кажется, знаю, это Альбинони.

В. надеялась, что она сейчас запоет, но та не стала. Пила чай. В. казалось странным, что горло, которое поет, сейчас пьет чай.

— Альбинони, — повторила певица.

Она достала из длинного ряда два диска и протянула гостье. На обложке одного была ее фотография. В. прочитала: Шуберт, Моцарт и Вивальди. На другом диске было написано: «Ариадна на Наксосе», Йозеф Гайдн. Указательным пальцем та провела по пластмассовой коробочке.

— Я как раз сейчас это разучиваю.

Но В. больше понравились песни. Она поставила их сразу, как только вернулась домой. Заспанные близнецы смотрели на нее из своих кроваток. Фруктовый йогурт. Песочное печенье, влажные крошки которого она потом собирала с ковра.

— Sposa son disprezzata, — пела та.

А вечером они помахали друг дружке — одна с балкона, другая садясь в машину.

С тех пор В. ждала ее каждый вечер. Концерты заканчивались поздно, и затем, по рассказам самой певицы, она еще отправлялась с друзьями выпить бокал вина — не ужинать ведь в такое время. Поэтому она только пила вино, но посиделки затягивались иногда до полуночи, если не позже. В. уже лежала в постели, рядом с мужем, которому наверняка снился дом с большой столовой, но то и дело выходила на цыпочках в коридор и прислушивалась к звукам, доносящимся с лестничной клетки. Несколько раз ей удалось уловить момент возвращения певицы. Лифт, скрежет дверей лифта, тихое позвякивание доставаемых из сумочки ключей, их нестройное бренчание в ладони, а потом в замке. Щелчок — дверь едва слышно открывается, затем несколько секунд тишины. Дверь захлопывается. Иногда эти звуки перемежались мужским голосом. Приглушенный смех перед тем, как дверь закроется. И полная тишина. Искушение отогнуть ковер и приложить ухо к полу.

Она выучила ее партию наизусть, пела про себя вместе с ней, и та словно отзывалась ее голосом. Как будто извлекала мелодию из груди В. Когда она забывалась, занимаясь каким-нибудь делом — гладила белье, мыла ванну, — то начинала слышать собственный голос, но он только искажал звуки, расплющивал их, превращая в хрип. Она, неприятно удивленная, замолкала. Это я пела, — думала она.

— Спой для меня, — попросила она однажды, принеся на тарелке, прикрытой фольгой, фаршированные баклажаны. Как пожертвование.

Эта идея певице, похоже, показалась забавной. Ее голос поплыл в воздухе, сначала тихий, нежный, бархатный, потом все более решительный. Тогда В. мельком бросила взгляд на ее неприкрытое декольте, на прозрачную, слегка веснушчатую кожу, едва заметные морщинки на груди, тончайшую оболочку, под которой в темных влажных лабиринтах тела течет особая, насыщенная жизнь звуков. А когда певица прикрыла глаза и исчезла под плывущими из уст звуками, В. показалось, что она увидела ее сердце — большое, массивное; кусок мяса, отмеряющий время и ритм. Мышца, полная сил и вместе с тем хрупкая; как будто эта мощная пульсация, эти уверенные в себе спазмы возникали из дрожания, трепета, непрестанного сердцебиения, скорее из умирания, чем из жизни. В. казалось, что она раскрыла тайну и, когда певица откроет глаза, не в состоянии будет это знание скрыть. Она предпочла бы не знать правды, предпочла бы отвернуться, посмотреть на что-то гладкое, простое, а лучше всего искусственное — столешницу, батарею с ее четкой, ритмичной конкретикой. Она обнаружила, что поет тело, поют мышцы, напряженные, подрагивающие части тела, расположенные в извечном порядке в телесных глубинах, специальным образом устроенная гортань, генетически спроектированное пространство, мясистые свистки. Сердце — стыдливый, интимный сгусток материи, перегоняющий кровь. Глубины тела, волшебный бархат тайны, будоражащие прикосновения, касания кончиком пальца того, чего нельзя коснуться — упругих артерий, полных жизни неподатливых хрящей, подвижных закоулков; осознание хрупкости чуда. И, непонятно почему, очевидный факт существования у певицы сердца, факт неопровержимой телесности, был трогателен и в то же время невыносим. Мысль о любого рода боли, которая могла бы нарушить работу этого метронома под веснушчатой кожей, заставила В. страдать. На глаза набежали слезы, и она попыталась их скрыть, часто заморгав. Она будет оберегать это сердце, спрячет его от других, закопает в саду на окраине города, чтобы ничто никогда не могло его коснуться. Она станет его хранительницей. Так лихорадочно думала В., сознавая, что все это абсолютная чушь. Виновата музыка. Как может человек жить без сердца?