Игра на разных барабанах

Сестры и брат жили в трехкомнатной просторной квартире на втором этаже. Они всегда откуда-то знали, что он придет, а может, это ему только казалось. Всегда были готовы. Круглый стол накрыт серой бумагой, на обычном месте лежит химический карандаш, с каждым разом становящийся все короче. Пахнет мастикой для пола и едой — соусом, капустой, разогретым на сковороде жиром. Иногда из комнаты старушек доносилась музыка, граммофон играл какие-то довоенные танго. С. ставил на столик под зеркалом бумажный пакет с подарками. Чаще всего кофе, американский шоколад, баночку икры, банку ветчины, иногда бутылку настоящего французского вина — все, что он мог достать в буфете ЦК.

Пани Ядвига, щупленькая и сухонькая, как шкварка, вынимала эти сокровища, восхищенно вздыхая, а пани Уршуля, высокая, раскрасневшаяся, заглядывала ей через плечо. Посматривал на подарки и их брат, самый младший из всей троицы, хотя и ему было за семьдесят. Старушки называли его Женя, на русский манер, всегда о нем очень заботились, как и должно старшим сестрам заботиться о младшем брате. Женя радовался его приходу. Уршуля доставала из буфета бутылку водки и наливала мужчинам по рюмочке. Сами сестры не пили. Может, поэтому Женя так радовался? С наслаждением залпом выпивал водку, потирал сухие, усыпанные старческой гречкой руки с белыми, будто покрытыми тонюсенькой пленкой ногтями. Дамы садились на диван и вдруг становились очень похожими — обе седые, высохшие, с брошками у ворота. Казалось, потускневшие украшения забирали последние краски с лиц — обе бледные, будто напудренные.

«Что там, в большом мире?» — обычно спрашивал Женя, а С. отвечал: «Скверно, но идет к лучшему». И начинался ни к чему не обязывающий разговор о погоде, слухах, уличных сплетнях, рассаде помидоров, прорастающей на подоконнике, которую никогда не пересаживали в огород. Потом Уршуля приносила чай; его следовало пить в молчании и с удовольствием, хотя чай почти всегда был скверный. Ядвига подавала посыпанные сахаром покупные печенья, но, раскладывая на тарелке, перебирала их длинными тонкими пальцами, и есть уже не хотелось. С. ни разу ни одного не попробовал. Ему казалось, что это всегда те же самые песочные печенья, которые с давних пор выкладывали на тарелку, а потом прятали до следующего визита в жестяную довоенную коробку.

Честно признаться, с Женей невозможно было разговаривать. Он хихикал в самых неподходящих местах. Внезапно резко вскакивал и тут же садился. Короткая челочка делала его похожим на пожилого мальчика, ребенка, состарившегося из-за какой-то таинственной болезни. Тем не менее С. чувствовал себя здесь на редкость хорошо. Уже за чаем он расслаблялся, расстегивал верхнюю пуговицу рубашки, даже снимал пиджак и вешал его на спинку стула, будто пришел к старым приятелям поиграть в карты. В бридж, самый что ни на есть обыкновенный бридж. Пани Ядвига пододвигала ему огромную хрустальную пепельницу, и, закуривая первую сигарету, он ощущал, что в нем происходит какой-то загадочный процесс возрождения, он будто становился собою прежним, еще довоенным — молодым, полным планов на будущее, легким, не связанным никакими обязательствами, человеком-пробкой, который всегда оказывается наверху, что бы ни творилось вокруг.

Потом они садились за круглый стол, накрытый бумагой, то есть садились он и Женя. Дамы приносили мешочек фасоли, клали перед братом и усаживались на диван. И начиналось. Женя, преодолевая волнение, становился очень серьезным. Опять потирал свои высохшие ладони, потом стискивал их, они неприятно хрустели, будто демонстрировали собравшимся, что Женино тело состоит из костей, косточек, неплотно соединенных между собой тонкой кожистой перепонкой. Молча высыпал фасолины на бумагу, а потом брал по две и отодвигал в сторону. Повторял так много раз, и на С. нападала сонливость. Он мысленно возвращался на службу, рассеянно вспоминал рабочий день: затхлый воздух кабинетов, узор персидского ковра около стола, чье-то лицо, случайно замеченное на лестнице, документы на подпись, силуэт Риты, решающей кроссворд из «Пшекруя». Дрейфовал среди этих образов, задремывая под бормотание старика. Женины пальцы перебирали зерна фасоли, ударяющиеся друг о друга с сухим приятным потрескиваньем. И всякий раз С. думал, что устал, что перерабатывает и — что хуже всего — его усилия не только напрасны, но даже подозрительны, как, впрочем, и всё вокруг. Он расслаблялся и почти засыпал. Женя химическим карандашом рисовал между фасолинами какие-то, казалось, бессмысленные линии. И начинал говорить. «Застой, застой», — повторял он, например. Или: «У человека справа от тебя есть идея, которая приведет к опасной перемене. Этого не удастся избежать. Чтобы быть готовым, ты должен узнать его замыслы. Человек слева от тебя болен, и ему угрожает смерть. Да, наверное, он умрет». — «Каждый умрет, — не могла смолчать Уршуля. — Это неточная информация. Ты должен сказать, когда умрет». Женя, недовольный вмешательством, склонялся над фасолью, моргая от напряжения. «Откуда я знаю, когда. Если ты такая умная, сама сюда садись». С. во время этих препирательств раздумывал, кто может быть этот «справа», а кто «слева». Идет ли речь о расположении комнат или Женя использует какие-то неясные метафоры? Кто более «левый», а кто «правый»? Имеется ли в виду мировоззрение или политические взгляды, а может, левый и правый — это какая-то моральная оценка?

Но именно со смертью Женя попал в точку. Товарищ Каспшик, начальник С., вдруг заболел воспалением легких и сгорел за две недели. Задним числом С. признал, что покойный был «левый». Он сказал об этом сестрам и брату. Женя радовался. «Я же говорил, я же говорил!» — возбужденно повторял он.

Да, Женя говорил общо, загадочно, и со временем все удивительным образом сбывалось. Но очень редко в точности. Предсказания в основном касались банальных мелочей. Что С. потеряет ключи от дома, что «кто-то, связанный с автомобилем, удвоится» (у Петровского родилась двойня) или что С. на мгновение станет змеей (во время очередной ссоры Рита крикнула: «Ты, холодная змея!»). И тому подобное. С. думал: как это получается, в чем суть совпадений? Преодолевая внутреннее сопротивление прирожденного реалиста, он представлял себе, что в предсказаниях заложены семена всех тех событий, которые прорастут в будущем, хотя до конца неведомо, как. Зернам фасоли известна природа других зерен — событий, которые еще не произошли. Потенциально возможные события способны к взаимопроникновению и взаимоузнаванию. Так он себе это объяснял. Отнюдь не все должно быть понятно. Понятные пророчества были бы подозрительны. Ведь будущее еще не настало, поэтому нет языка, на котором можно было бы о нем рассказать. Вот чем объясняются неясные метафоры в Жениных устах. Когда в феврале или еще в конце января 1953 года старик сказал о «великой смерти, после которой для тебя все повернется к лучшему», С. подумал о каком-то дальнем родственнике и его наследстве. Это было первое, что пришло ему в голову, но теперь, задним числом, стало ясно, что речь шла о смерти Сталина. И через год С. перебрался с пятого этажа на второй и вот уже ездил на черном лимузине, а Рита в большой квартире сразу почувствовала себя счастливой. Ну и что с того, если все выяснилось только после случившегося, а странные слова Жени стали понятны лишь по прошествии времени.

С. думал: «Зачем мне это знание? Зачем мне знать о будущем, которое вступит в законную силу только постфактум, когда уже ничего нельзя изменить?» И как-то, попивая с Ритой на кухне коньяк (она в своем экзотическом, расписанном павлинами халатике, в тапочках с помпонами, всегда актриса, даже на кухне), он понял, что его вообще не интересует будущее. В сущности, для него не имеет значения, что произойдет. Важен смысл, направление. Важен порядок. «Есть ли во всем происходящем порядок?» — спросил он Риту, а она ответила, закуривая: «Есть — такой, каким ты сам его создашь». Но ему этого было недостаточно: «А высший, всеобщий, превосходящий наши возможности?» — спросил он. «Ясно, — пробормотала она, потягивая хороший коньяк из буфета ЦК, — понятно. Справедливость истории, диалектика, классовая борьба… Притворяешься дураком?»

Он не мог рассказать ей о Жене. Даже она ничего не знала. Женя должен был оставаться тайной, постыдным секретом, спрятанным на дно ящика, как стопка порнографических фотографий.

С. время от времени давал Петровскому бутылку шампанского или полукилограммовую пачку кофе. И ничего при этом не говорил. Он понимал, что поездки на Саскую Кемпу могут повредить карьере: его могли обвинить в шпионаже, встречах с агентом зарубежной разведки, пускай и немощным стариком. С помощью фасолин тот передает ему тайные сведения, а вся эта ворожба не что иное, как враждебная деятельность, направленная против народного государства.

Возвращаясь домой после очередного визита к старикам, С. размышлял, можно ли вообще заглянуть в будущее: это казалось маловероятным и даже невозможным, ибо время все же движется единственным путем, от А к Б, в трехмерном пространстве, и действительность объективно существует; «объективно, объективно», — бормотал он, потому что мысли вдруг разбежались, — ведь очень уж страшно получается, если допустить, что будущее можно предвидеть. И вдруг, сосредоточившись, с испугом понял: существует жесткий внешний порядок, на который нельзя повлиять; именно он, этот высший порядок, управляет нами, и мы не знаем, что важно, а что нет. Почему потеря ключей от квартиры менее важна, чем повышение по службе или заграничная командировка? Разве близнецы Петровского менее существенны для мира, чем перемены в составе ЦК после очередного пленума? И крик Риты, продиктованный какой-то слепой ненавистью, бессмысленный крик: «Холодная змея!» — разве он имеет меньшее значение, чем смятение после смерти Сталина? Может, так оно и есть: мы не знаем истинной иерархии ценностей, — но как тогда жить, чем руководствоваться?

А если предвидение будущего невозможно и Женя его обманывает, а он, как ребенок, позволяет водить себя за нос сумасшедшему старику? И нет никакого будущего, нельзя выглянуть за пределы настоящего. Существует только результат того, что ты делаешь. В таком случае поездки на Саскую Кемпу — просто психологический ритуал, поиск суррогата безопасности, нечто вроде посещения костела. Или того хуже: это значит, что мы — заложники настоящего, пушечное мясо хаоса, жертвы иллюзий других людей, стадо леммингов, несущихся вслепую.

С. не хотел об этом думать. Как только лимузин покидал Саскую Кемпу и переезжал на другую сторону Вислы, он старался забыть о Жене и его сестрах. Иногда, возвращаясь через мост Понятовского, он обещал себе, правда, не слишком уверенно, что больше никогда к Жене не поедет. А через неделю-другую, через месяц в нем снова вспыхивало непреодолимое желание — так иной раз нестерпимо хочется выпить водки, нарушить заведенный порядок, — и он бросал Петровскому: «Саская Кемпа», и они ехали туда вечером за той самой порцией отчаяния. «Что мне, черт подери, нужно? Что мне нужно?»