Игра с судьбой (продолжение темы "Рекрута")

Открыв рот, побледневший воевода таращится на меня и не может сообразить, что ответить. Не даю ему собраться с мыслями и продолжаю наезжать:

– Вчера, значит, в меня якобы по шалости выстрелили, сегодня моего же телохранителя обвиняют в убийстве лекаря, который меня же лечит... А не звенья ли это одной цепи?
– спрашиваю, прищурив глаза.
– А распорядись-ка, дорогой мой друг, чтобы того охламона стрельца тоже как след охраняли. Пожалуй, я и с ним поговорю чуть попозжа.

Выдохнувшись, обвожу строгим взглядом присутствующих. Кроме продолжающего растеряно молчать воеводы, на меня, испуганно зажав рот руками, смотрит его супруга дородная Глафира Еремеевна. Из-за ее пышного тела выглядывает рыжая дочурка, телесами лишь самую малость уступающая маме. У дверей переминаются с ноги на ногу двое холопов.

Вижу, что Афонасий наконец-то собирается что-то ответить, и опережаю его:

– И об услышанном здесь все присутствующие чтобы молчали до поры, дабы не спугнуть врага, который, быть может, притаился совсем рядом! Считайте это государственной тайной. А потому и ее разглашение будет караться соответственно. Так что, распоряжайся, любезный Афанасий Егорыч. А я сейчас оденусь, и мы с тобой поспешим к арестантам. Может, удастся что прояснить самостоятельно. Тогда, уж будь уверен, Светлейший Князь не обойдет милостью нас обоих. А может, - многозначительно поднимаю палец и уже тише говорю: - А может, и сама юная Императрица удостоит нас похвалы.

Оставив окончательно сбитого с толку воеводу, хватаю со стола пирог и быстро удаляюсь на второй этаж. Оказавшийся в своей комнате, быстро поедаю пирог, на этот раз распробовав рыбную начинку, обдумывая походу, что я такого только что наплел. Решаю, что поверил ли мне Афонасий, нет ли, а лучше не давать ему времени на размышления. Хватаю свой многострадальный полушубок и спешу снова вниз.

– Я уже отослал холопов с распоряжением, - встречает меня воевода, и я сдерживаю облегченный вздох - значит поверил.
– Может поснедаешь сперва, Дмитрий Станиславович? Негоже с утра непоемши-то.

– Некогда мне чрево набивать, когда государство в опасности, - выдаю напыщенно, но желудок перехватывает контроль над телом, и я, остановившись возле стола, быстро захомячиваю еще один рыбный пирог и опорожняю ковшик горячего еще яблочного компота. Вытерев губы подхваченным со стола рушником, киваю хозяину дома: - Пойдем уже, воевода, пока какой новой беды не случилось.

За ночь на улице подморозило и вчерашняя талая каша застыла труднопроходимыми скользкими кочками. Кое-как ковыляем, с трудом отыскивая безопасное место, чтобы не поскользнуться и не вывихнуть ногу. Назревает желание отчитать воеводу за непростительное разгильдяйство, мол, а вдруг война? Но сдерживаюсь. Все-таки он не просто так на подобной должности стоит. Может не выдержать, да и послать куда подальше.

От расположенного под крепостной стеной длинного бревенчатого здания навстречу нам ковыляют горбоносый со своими холопами. Молодцы поддерживают боярина, однако и сами порой оскальзываются, с трудом удерживаясь на ногах. В голову приходит мысль, что в случае чего для врага подобное препятствие тоже будет не в радость. А привыкшие к подобным, мягко выражаясь, дорогам русские воины пожалуй огкажутся даже в более выгодном положении. Возможно, не так уж и неправ был юморист, предположивший, что именно из-за присущих Руси двух бед, она не покорилась ни одному захватчику.

– Пошто меня не пустили допрос лихоимцу чинить?!
– возмущенно кричит еще издали горбоносый боярин.

– Нешто мы с тобой, воевода, не уговорились заранее?

– Нешто у тебя, боярин, есть право на допрос княжеских гвардейцев?
– опережаю с ответом воеводу.
– А не покажеш ли удостоверяющую грамотку за подписью Петра Алексеича?

Горбоносый даже топнул ногой от ярости, и непременно упал бы, подсколзнувшись, но верные холопы удержали его.

– Нешто у тебя такая грамота имеется?
– зашипел он на меня.

– Моей грамотой являются слова, сказанные воеводе лично Светлейшим Князем!
– гордо поднимаю голову, краем глаза косясь на спутника, который в свою очередь удивленно воззрился на меня. Не ну, говорил же ему Светлейший, чтобы он позаботился обо мне. А разве эти слова не означают, что я обличен особым княжеским доверием? Беру воеводу под руку и увлекаю мимо исходящегося в злобе боярина.
– Пойдем, Афонасий Егорыч. Только тебе позволено присутствовать при допросе. Вот только напишешь расписочку о неразглашении на имя Светлейшего Князя.

Окончательно сбитый с толку Афанасий следует за мной, оглядываясь на горбоносого с каким-то извиняющимся выражением на покрасневшем лице, мол, я бы рад, да вишь какие тут дела, и все такое.

В помещении, куда заходим, очень уж жарко натоплено. За столом какой-то красномордый чин, скорее всего начальник стражи, что-то диктует худосочному лопоухому юнцу, скрепящему пером по делтоватому листу бумаги. Увидев нас, красномордый подскакивает и вытянувшись, докладывает воеводе о текущих делах.

– Зря разоблачился, Дмитрий Станиславовичч, - обращает внимание Афанасий на то, что я снял дубленку.
– В казематах зябковато будет.

– Нешто ты меня в казематы запереть собираешься?
– пытаюсь пошутить, но, заметив взметнувшиеся брови воеводы, поспешно поясняю: - Да шучу я, шучу. Однако думаю, нечего нам по казематам шастать. Пущай Савелия сюда приведут. Допрашивать в комфорте надо, тогда и не пропустишь никакой мелочи.

– Воля твоя, боярин, - кивает тот и отдает соответствующие распоряжения.

– И еще, Афанасий Егорыч, - подхожу и тихо говорю в самое ухо: - Надобно сделать так, чтобы никого кроме нас при допросе не было.

Воевода, почему-то тоже в полголоса, что-то говорит красномордому начальнику стражи. Тот в свою очередь шепчет писарю, предварительно толкнув того в бок, отчего тот мазнул пером по бумаге, оставив неприглядную кляксу.

– Чернила и бумагу оставь, - говорю писарю, видя, что тот загробастал с собой чернильницу. И в ответ на вопросительный взгляд воеводы развожу руками и поясняю: - Расписочку о неразглашении тебе, воевода, написать все же придется. А заодно и протокол допроса собственной рукой составишь, дабы светлейший узрел твое радение.

Не успевают красномордый с писарем скрыться за дверью, как через противоположный вход вводят Савелия. Двое угрюмых стражников с саблями наголо крепко держат гвардейца за локти. Руки его связаны за спиной, лаза затравленно зыркают по сторонам, борода всклокочена, в волосах желтеют соломинки.

– Напраслину на меня возводят, боярин, - говорит он, заметив меня.
– Не убивал я лекаря. Я же подле тебя был все время.

– Можете быть свободны, - киваю на дверь стражникам.