Игра с тенью

— Как я рад вас видеть, — сказал он, беря обе мои руки в свои.

Я заметил, что его нижняя губа слегка изуродована, но улыбка более чем смягчала это впечатление, за секунду превращая его лицо из раздраженного в приветливое. Он повернулся к старикам и вежливо сказал:

— Папа, мама, это мистер Хартрайт. Он пришел поговорить о Тернере.

Я, конечно, слышал о сложностях в его браке, но все равно не мог понять, как в зрелом возрасте, на пике своей славы, он отказался от роли мужа и вернулся к роли сына. Я вспомнил то, что Дэвенант рассказал мне о Тернере и его отце, и то, что Мэриан узнала от миссис Бут, и задумался, не является ли неспособность к нормальной семейной жизни признаком гения.

— Как поживаете? — спросил старик. Когда он и его жена неловко подошли, чтобы пожать мою руку, я наконец понял, что означает странная смесь их гордости и почтительности, и внезапно почувствовал себя школьником, приглашенным в гости к талантливому, но излишне чувствительному товарищу.

— Не согласитесь ли прогуляться со мной по саду, мистер Хартрайт? — сказал Раскин. — Я все утро был в гуще боя, и дым застит мне глаза, а грохот пушек не дает думать.

Не дожидаясь ответа, он поспешно вывел меня в переднюю дверь, будто старался сбежать прежде, чем родители ему запретят.

— Что за бой, если я могу поинтересоваться? — спросил я, когда мы выходили к дорожке у крыльца. — Новая критическая статья?

— Я пытаюсь закончить последний том «Современных художников», — сказал он. — Но, к сожалению, я пришел к печальному выводу, что вся моя критическая и историческая работа до сего дня не имеет практически никакой ценности.

— Ну, право же… — сказал я.

— Мысль грустная, — отозвался он, — особенно для тех, кто, как я, посвятил свою жизнь одной теме. Но когда я оглядываюсь и вижу весь груз безмолвных бед нашего мира, и понимаю, насколько малую его часть я сумел поднять своими рассуждениями о Веронезе, о Тернере и готике… — он покачал головой.

— Но «Современные художники», — сказал я, — для многих стали источником знаний и доставили удовольствие тысячам людей. Миллионам. — Признаюсь, мне стало слегка стыдно при мысли, насколько ничтожную часть его работ прочитал я сам, но этот стыд не смог помешать мне прибавить: — Включая и меня.

— Очень мило с вашей стороны пытаться меня утешить, мистер Хартрайт, — сказал он и, остановившись, устремил на меня пронзительный взгляд. — Но, вы уж простите, вы не производите впечатление бедствующего человека. Во всяком случае, в том смысле, который я имею в виду. Когда я говорю о бедах, я имею в виду бессчетные массы страдающих людей, которые окружают нас, которых мы видим — и в то же время не видим — каждый день и которых все наши идеи и заботы почти никак не касаются.

Мы обошли дом, и он наклонил голову, чтобы войти в темный тоннель, остро пахнущий влажными листьями, который образовывали прижавшиеся к стене густые старые кусты лавра.

— И именно поэтому, — сказал он, и в тесном пространстве его слова позвучали приглушенно, — я начал обращать внимание на вопросы политической экономии.

Должен признаться, что я был удивлен и, в общем-то, польщен его откровенностью, но, когда я следовал за его сутулой фигурой сквозь полумрак, к чувству благодарности примешивалось легкое отвращение — хотя в тот момент я не смог бы объяснить его.

— Конечно, вы можете сказать, что мне самому не на что жаловаться, — сказал он с усмешкой, когда мы вышли из-за дома. Он вяло махнул рукой в сторону газона перед домом, где росли деревья, а переплетающиеся дорожки уходили прочь от нас, и в сторону сада, огородов и ряда сельскохозяйственных зданий за ними. — Собственное молоко и свиньи, — сказал он, — и персики из теплиц, и луга для лошадей. Все, что может понадобиться смертному, кроме реки и гор.

Я оглянулся и увидел на его лице улыбку, но почти немедленно он покраснел, похоже, смутившись.

— Но хватит обо мне, мистер Хартрайт, — сказал он, внезапно снова срываясь с места. — У меня сегодня вечером лекция, поэтому мне придется уйти в четыре. Так скажите мне, как продвигается ваше великое начинание?

— Оно едва сдвинулось, — сказал я. — Но я поговорил с несколькими знакомыми Тернера.

— Вот как, — сказал он. — И с кем же?

Я назвал имена. Он никак не ответил, так что я продолжил:

— А моя сестра посетила его экономку.

— Ах да, добрая миссис Бут, — пробормотал он. — Разъяснила она тайну или добавила тумана?

По его внимательному быстрому взгляду я понял, что это какое-то испытание, и его хорошее мнение обо мне зависит от того, дам ли я правильный ответ; но поскольку я не знал, какой ответ правильный, то беспомощно сказал:

— Я не знаю.

Он не ответил, только кивнул и, остановившись у зеленой калитки в стене, вывел меня в огород. Вокруг периметра шла мягкая травянистая тропа, окаймленная фруктовыми деревьями и розовыми кустами, а кое-где и скамейками с деревянными сиденьями.

— Покой, — сказал он, оглядываясь. — И последние благословенные лучи солнца.

Мы сидели на скамье под кустом ползучих роз, который был до сих пор усыпан цветами. Раскин молча смотрел на два яблочных дерева у противоположной стены, будто собираясь с мыслями. Наконец он сказал:

— Вы ведь знаете, что вы не один, мистер Хартрайт? Что в этом винограднике уже работает другой?

— Вы о мистере Торнбери? — сказал я.

Он кивнул.

— Позвольте спросить, почему вы уверены, что лучше подходите для этого дела?

Это был вопрос деликатный, и я поколебался, прежде чем ответить.

— Ко мне обратился друг Тернера, который питает некоторое доверие ко мне и никакого, к сожалению, — к мистеру Торнбери.

— Могу я спросить, какой именно друг?

— Боюсь, этого я вам сказать не могу.

— Понятно. — Он постучал пальцами, кивая, будто отбивал ритм мелодии, звучавшей у него в голове.

Я выбирал слова осторожно, но не мог не чувствовать, что даже для моего слуха они звучали слабо и неубедительно. Поэтому я не был особенно удивлен, когда он продолжил:

— Иногда, мистер Хартрайт, мы обманываемся или позволяем другим внушать нам обманное убеждение, что мы способны на некое великое дело, которое нам не по силам. Я говорю это как друг и знаю по собственному опыту. Я считал Тернера своим учителем. Я почитал его. Я лично знал его в последние десять лет его жизни. Большую часть этого времени и потом, когда он умер, я не думал почти ни о чем, кроме него и его работы. И все же мне теперь кажется, что я его совсем не знал.

Чтобы не показаться глупцом, я промолчал. Он вытянул руку и коснулся белой розы, свисавшей над его плечом. Капля влаги сорвалась с лепестка, на котором притаилась, и скатилась по пальцу.

— Возможно, вы знаете, мистер Хартрайт, что первый том «Современных художников» был задуман как защита Тернера от его критиков. Это была, как я прекрасно понимаю, юношеская попытка, порыв, вызванный заблуждениями молодости. Книга имела некоторый успех, но она, как мне кажется, не дала Тернеру ни капли удовлетворения. Как бы холодно и одиноко ему ни было, моя поддержка его не согрела. Прошло полтора года, прежде чем он впервые упомянул при мне книгу; и тогда он все-таки поблагодарил меня по-своему — как-то вечером пригласил к себе после обеда и угостил стаканчиком шерри в подвальной комнате, холодной, как могила, которую освещала одна сальная свеча. Но он никогда не скрывал, что, хотя я считал его, как считаю и сейчас, величайшим пейзажистом в истории мира, я все же не уловил значение и цель его работы. Боюсь, он был прав.