Игра в марблс

Убраться от них, но не слишком далеко. Они сводят меня с ума, но и без них я не могу. Хочу присматривать за ними хотя бы издали, знать, что все живы-здоровы.

Если бы я вздумал жениться на той девочке, что щупал в четырнадцать лет, я бы остался дома, но я этого не сделал. А в двадцать три года, созрев для женитьбы, самое правильное было покинуть родные места и поискать таких девушек, как Джина. Не то чтобы я особо далеко перебрался. Пятнадцать минут пешком, не более того. Зато другое соседство. Да ведь и мы не вовсе голь. До пяти лет я жил на ферме в Шотландии, потому что там мама познакомилась с папой, приехав в Шотландию работать няней, а после года на полу у тети Шейлы мы переехали в славный домик, в один из одинаковых коттеджей в Сент-Бенедикт-гарденс, прямо за углом от нашего лежбища на Дорсет-стрит. Семейный дом Мэтти, он унаследовал его, когда родители сыграли в ящик. Мэтти неплохо зарабатывал в мясной лавке, и все мы там подвизались, отдавая маме каждый пенс, покуда не женимся. Но вопрос не в том, где ты рос, а в том, как воспитывался. Мама Джины воспитывала дочку совсем не так, как мама растила нас. Мужчину воспитывать – дело особое, говорила мама миссис Линч, обсуждая ее девочек.

Мне нужен был кто-то лучше, чем я сам. Гораздо позже я понял, что искал невесту лучше себя, потому что сам хотел стать лучше. Как будто ее хорошесть могла перейти ко мне. Не деньги Джины были мне важны, но ее обходительность, охренительная искренность, с какой она внимала чуши любого придурка. Мы оба рано потеряли отцов, так что не скажешь, чтобы у нее было безмятежное детство, любому ребенку лучше бы без такой утраты, но, с другой стороны, вся ее жизнь умещалась в три квартала вокруг дома. И ее и друзей. Тут и школа, и магазины, и работа. Ее отец заведовал пуговичной фабрикой, они жили в одном из этих больших особняков в Айоне, места хватило бы для дюжины детей, но детьми ее мама не успела толком обзавестись, потому что папа умер от инфаркта. Мама превратила большой дом в пансион, благо Кроукер [2] рядом, в дни матчей народу полно, и Джина помогала матери. Идеальные хозяйки. Любезные. Приветливые. Где бы мы с ними ни встречались, мне всегда казалось, будто они стоят за стойкой в своей семейной гостинице.

2

Стадион имени архиепископа Томаса Кроука (Дублин).

Я знал, что у Джины рано умер отец, и воспользовался этой темой, чтобы ее разговорить. Использовал своего покойного отца, чтобы подобраться к ней, всю эту чушь про то, как я по нему тоскую, чувствую, будто он все еще где-то поблизости или смотрит на меня с небес и так далее. Женщины такое охотно слушают. И мне самому было приятно, что я такой парень, который может вот так разговаривать, хотя никакого присутствия отца я не ощущал, по правде говоря. Никогда. Ни разу. Даже когда он бывал мне нужен. Я на это не обижался, папа умер, умершие умерли, и кто умер, тому, пожалуй, охота уже спокойно полежать в могиле, а не переживать об оставленных на земле. Переживать – это для живых.

Но вот Хэмиш… Не знаю, с ним у меня порой это бывает – как будто он рядом. Когда я собираюсь что-то сделать, чего не стоило бы, я слышу его, этот прокуренный кашель, каким он захлебывался уже в шестнадцать лет, или же слышу, как он остерегает меня, проталкивает мое имя сквозь плотно стиснутые зубы, даже чувствую, как он тычет меня кулаком в ребра, пытаясь остановить. Но ведь это всего лишь воспоминания, не более того? Это не он сам вмешивается, хлопочет обо мне, является мне призраком.

Я мог бы рассказать Джине про Хэмиша, но не стал. Предпочел рассказывать о папе. Проще выдумывать. Из этого ведь не следует, что я лжец, плохой человек. Не я первый охмурял девушку, говоря то, что ей хотелось слышать. Энгюс, чтобы заполучить Кэролайн, полтора месяца прикидывался, будто у него нога сломана – когда она наехала на него на своем велосипеде. Она что ни день забегала его навестить, чувствовала себя виноватой, а он каждый раз прибегал из проулка, где гонял в мяч, и только-только успевал плюхнуться на кровать и задрать ногу на подушки. Нам всем пришлось подыгрывать. Маме, похоже, это казалось забавным, хоть она и не улыбалась. Но и не запрещала Энгюсу его забавы. По-моему, ей нравились эти визиты. Она часто болтала с Кэролайн. Наверное, ма нравилось, что в доме появилась девушка. И так Энгюс в конце концов ее заполучил. Или Дункан – он целый год притворялся, будто любит «Абба». Они с Мэри даже станцевали на свадьбе первый танец под их музыку, но в тот же вечер, напившись, он сказал ей, что терпеть эту группу не может и чтоб никогда больше ее при нем не включали. Она убежала рыдать в туалет, и понадобились четыре подружки и куча макияжа, чтобы ее оттуда извлечь.

На первом нашем официальном свидании я повел Джину в итальянский ресторан на Капел-стрит. Решил, что ей понравится экзотическая еда, хотя сам я пасту не очень уважаю. Тогда же я рассказал ей про марблс, а она засмеялась, подумав, что я дурачусь.

– Полно, Фергюс, расскажи, во что ты играешь на самом деле? В футбол?

Так и вышло. Я не стал рассказывать дальше. По нескольким причинам: меня смутил ее смех, в ресторане мне было не по себе, я стеснялся официантов, они следили за мной так, словно я пришел вилки воровать. Цены в меню оказались выше, чем я рассчитывал, а Джина заказала и закуску, и основное блюдо. Надо было срочно что-то выдумать, пока она не добралась до десерта. И когда она засмеялась, я подумал, ну да, может, она права, может, это глупо, может, я скоро перестану играть. А потом подумал, что могу и дальше играть, и ее заполучить, и так оно и пошло, вроде бы ничего особенного, просто разделить эти две жизни и так и держать по отдельности, я же не обманывал ее – то есть кое в чем другом уже обманул, и не раз. Пока я ждал свою девственную невесту, приходилось порой искать облегчения у Фионы Мерфи. Присягнуть готов, она сразу поняла, до какой черты я дошел, едва меня увидела. Джину в свой квартал я не водил, из-за Фионы Мерфи и из-за всех прочих девочек, с которыми прежде гулял. Фиона держала меня в руках – вполне буквально. Ее отец работал на фабрике чипсов «Тейто», и от нее вечно пахло сыром и луком. Мы с ней никогда не целовались, сколько припомню. И теперь, собираясь жениться, я всему этому решил положить конец. Обет есть обет.

Я ухаживал за Джиной целый год, но с моими родственниками она встречалась очень мало – ровно столько, чтобы никто не был смертельно обижен, но далеко не достаточно. Редкие визиты, короткие визиты. Забежать на полчасика домой, заскочить на вечеринку. Я не хотел знакомить ее со своими, потому что, узнав их, она узнала бы и меня, вернее, подумала бы, что я такой. Я хотел, чтобы она узнала меня от меня самого, когда будет со мной.

– Там одна из подружек невесты сцену закатила, – говорит Энгюс. – Та, с буферами.

Я рассмеялся:

– Мишель?

– Говорит, ее дружок вдруг поднялся и вышел из церкви, она видела, как он выходил перед тем, как она вошла при всем параде.

Я скривился:

– Жестоко.

– Все девчонки в туалете, пытаются привести в порядок ее макияж.

Я снова скривился. Но Энгюса слушал не слишком внимательно, больше перебирал в уме, что собирался сказать. Правильные слова в правильном месте.

– Энгюс, ты речь не забыл?

– Ага, она при мне. – Он вытащил из кармана несколько листков, больше, чем я рад был бы видеть, гордо помахал у меня перед носом. – Все лето сочинял. Поговорил кое с кем из твоих школьных дружков. Помнишь Лэмпи? Он рассказал мне пару историй.

Тут-то я понял, почему Лэмпи после церковной службы вздумал передо мной извиняться.

Энгюс засунул бумаги обратно в карман и похлопал сверху, проверяя, все ли на месте.

– Ну ладно… только учти, что… это… семья Джины и ее друзья… они, ну… они не такие, как мы.

Это были не те слова – я понял сразу, как только они вылетели у меня изо рта. Понял по выражению лица Энгюса. Это и так било в нос, что они не как мы. Это мы весь день могли наблюдать. Вели себя тише, чем мы. Не перемежали слова бранью. Вообще какими-то другими словами объяснялись.

Я попытался отыграть:

– В смысле, не совсем такие, как мы. Понимаешь? Юмор у них другой. Мы, Боггсы и Дойлы, шутим по-своему. Вот и я хотел тебя попросить: ты со своей речью полегче. Понимаешь меня? Бабушка с дедушкой у Джины уже старенькие. Очень верующие, на хрен, понимаешь?

Он понял. Он смотрел на меня с глубочайшим презрением. В прошлый раз, когда он так на меня глянул, за этим последовал удар головой.

– Разумеется, – преспокойно сказал он. Оглядел меня с ног до головы, будто впервые видел, будто перед ним не родной брат стоит в лужице мочи. – Удачи, Фергюс. – С тем он вышел из туалета, предоставив мне чувствовать себя полным дерьмом.

Речь он произнес наискучнейшую. Самую убийственно скучную речь за всю историю свадеб. Ни одной шуточки, все строго формально. Он так и не сунул руку в карман за той речью, за теми написанными от руки страницами, над которыми, я знаю, корпел не одну неделю и, должно быть, репетировал по ночам. Вместо этого формальная, нудная речь. Без чувств. Без любви. С тем же успехом я мог бы пригласить любого парня с улицы. И это, наверное, Энгюс и хотел мне показать: чужой человек, который меня вовсе не знает, устроил бы меня больше.

Мать Джины, семейный доктор и семейный священник были в полном восторге от этой речи.

Мама надела тот самый наряд, в котором была на свадьбе Энгюса. Что-то другое надевала на свадьбу Дункана несколько месяцев тому назад, а ради меня снова надела то платье – зеленое как горошина, цельнокроеное платье, накидка, туфли на низком каблуке. Яркая заколка в волосах. Нарядная брошь – ее папа подарил, я помню. Брошка из Тары, с зелеными камнями. Она «сделала себе лицо» – пудра, от которой она кажется слишком бледной, красная помада испачкала зубы. Танцевать она не стала. На свадьбе Энгюса она танцевала всю ночь напролет. Они с Мэтти выдали настоящий джайв, впервые в жизни я видел, чтобы они тискались. Со свадьбы Дункана нам ее пришлось нести на руках. А тут она сидит, спина напряжена, нетронутый стаканчик бренди перед ней – хотел бы я знать, что Энгюс ей сказал. Мэтти смотрит, как танцуют молодые женщины, и облизывается, словно выбирая блюдо в меню. Мама с Мэтти одни остались за круглым столом. Братья вместе с женами ушли рано, Энгюс первым. Видимо, он рассказал им, о чем я его попросил. Попросил не быть Боггсом, притвориться другим. Ведь именно это я ему сказал, это имел в виду, не отвертишься.