Игра в «Потрошителя»

Райан Миллер испускает проклятие. Побочный эффект, думает он, а может, и нет: что-то явно не так. Он уже собирается уходить, но краем глаза замечает какое-то движение у противоположной стены, в темноте; быстро оборачивается, светит фонариком: человеческая фигура притаилась в углу. Их разделяет несколько шагов, Миллер приказывает не двигаться, срывается на крик, но фигура распрямляется с хриплым звуком, похожим на рыдание; что-то блеснуло в руке: оружие. Без колебаний он жмет на спуск, автоматная очередь сметает врага, приподнимает с пола, кровь брызжет Миллеру в лицо. Он стоит неподвижно, выжидает, у него такое чувство, будто он где-то далеко-далеко, безразлично взирает на экран, где разворачивается эта сцена. На него внезапно накатывает усталость, проступает пот, по телу бегут мурашки — так всегда бывает после выброса адреналина.

Наконец, решив, что опасность миновала, солдат подходит к телу. Молодая женщина. Пули не тронули ее лица, она совсем юная и очень красивая, густые, темные, волнистые волосы разметались по полу, глаза открыты — большие светлые глаза, обрамленные черными ресницами и бровями; на ней легкая туника, вроде ночной рубашки, она босиком, а подле разжавшейся руки лежит обычный кухонный нож. Под окровавленной туникой виден большой живот: Миллер понимает, что женщина беременна. Она смотрит Миллеру в глаза, он понимает, что жить ей остается несколько секунд и ничем нельзя помочь. Светлые глаза тускнеют. Рот солдата наполняется слюной, он сгибается пополам, пытаясь удержать рвоту.

Едва две-три минуты прошло с тех пор, как Миллер вышиб дверь, и вот все кончено. Нужно двигаться дальше, продолжать зачистку деревни, но прежде — убедиться, что больше в доме никого нет. Он слышит, как рычит Аттила, светит фонариком и видит, что пес пробрался за очаг, там — маленькая комнатка, окон нет, на полу — солома: кладовка, не иначе; Миллер подмечает куски вяленого мяса на крюках, мешок с каким-то зерном, рисом или пшеницей, пару кувшинов с маслом, банки персиков в сиропе, явно купленные из-под полы, совершенно такие же, как на американских базах.

Аттила готов к броску, Миллер подзывает его, светя фонариком на кривые глинобитные стены, потом ворошит ногой солому и обнаруживает, что пол здесь не земляной, как везде в хижине, но дощатый. Очевидно, под этим полом что-то есть — может быть, взрывчатка, может быть, вход в пещеру террористов, — и Миллер знает, что должен вызвать подкрепление, но он вне себя; сам хорошенько не понимая зачем, он становится на одно колено и дергает доски одной рукой, другой сжимая автомат. Много силы не требуется, три дощечки поднимаются сразу: это дверца.

Он вскакивает, целится в люк, где, уж наверное, кто-то скрывается, по-английски приказывает выходить, но ответа нет; тогда, держа палец на спусковом крючке, он светит в щель фонариком и видит их. Сначала — девочку с платком на голове, она не спускает с Миллера таких же точно глаз, как у ее матери, скорчившись в подполе, где едва помещается; потом — мальчонку, которого она прижимает к себе, годовалого или двухлетнего, с пустышкой во рту. «Черт, черт, черт», — шепчет солдат, словно молится; встает на колени перед люком; сердце щемит так, что трудно дышать; он догадывается, что мать спрятала детишек и велела им сидеть тихо, не шевелясь, а сама готовилась их защищать выщербленным кухонным ножом.

«Морской котик» стоит на коленях, завороженный взглядом этой серьезной девочки, которая прижимает к себе братишку, защищая его своим телом. Он много чего наслушался: враг беспощаден, он превращает женщин в террористок-смертниц и использует детей для прикрытия. Он должен убедиться, не прикрывает ли девочка с младенцем вход в туннель или на склад взрывчатки; должен заставить их выйти из подпола — но не может этого сделать. Наконец он встает, подносит палец в перчатке к губам, показывая девочке, чтобы она сидела тихо, закрывает дверцу, разравнивает солому и, спотыкаясь, выходит прочь.

Операция в той афганской деревне обернулась провалом, но, кроме американцев и тех афганцев, которые остались в живых, об этом никто не узнал. В случае если в заброшенном местечке было гнездо террористов, кто-то предупредил их заранее, так что они успели разобрать свое оборудование и исчезнуть без следа. Не нашли ни оружия, ни взрывчатки, но сам факт, что в деревне оставались только старики, женщины и дети, служил достаточным доказательством того, что подозрения ЦРУ были обоснованны. В результате штурма четыре афганца получили ранения, один — тяжелое, и две женщины были убиты в том, первом доме. Официально ночной атаки никогда и не было, никакого расследования не проводилось, а если бы кто-то стал задавать вопросы, братья-спецназовцы, стакнувшись, отвечали бы одно и то же, но никого это не интересовало. Райан Миллер должен был в одиночку нести на себе груз содеянного; товарищи не требовали объяснений, ведь в данных обстоятельствах он действовал как полагалось и стрелял в целях самозащиты или из предосторожности. «Остальные захватили деревню с минимальными потерями, только у меня ситуация вышла из-под контроля», — признался Миллер Индиане. Он знал, что бой — это хаос, риск всегда очень высок. Он мог получить ранение, черепно-мозговую травму, остаться инвалидом; мог погибнуть в бою или попасть в плен к врагу, где бы его мучили, а потом казнили; он не питал иллюзий относительно войны, поступив на службу не ради мундира, оружия и славы, а по призванию. Он шел на смерть и нес смерть, гордясь тем, что принадлежит к нации, прославившей себя. Он был непоколебимо верен присяге, никогда не подвергал сомнению полученные приказы или методы, применявшиеся ради достижения победы. Он признавал, что придется убивать гражданское население, это неизбежно, в любой современной войне на одного убитого солдата приходится десять жертв среди мирных жителей; в Ираке и Афганистане половина побочного эффекта была вызвана атаками террористов, а вторая половина — огнем американцев. И все-таки до сих пор задания, которые доводилось выполнять их взводу, не предполагали стычек с безоружными женщинами и детьми.

После этой ночи в деревне у Миллера не было времени задуматься над произошедшим, поскольку его группу сразу же отправили на другое задание, на этот раз в Ирак. Он замел эти события в самый пыльный и отдаленный уголок памяти и продолжал жить. Зеленоглазая девочка не тревожила его целый год, но, когда он очнулся после анестезии в немецком госпитале, она сидела на металлическом стуле, молчаливая и серьезная, с братишкой на коленях, в нескольких шагах от его кровати.

Индиана Джексон слушала его, дрожа под пончо среди холодной сырости леса, и не задавала вопросов, потому что, пока длился рассказ, она сама была в той деревне, вошла в дом следом за Миллером и Аттилой, а когда они удалились, забралась в подпол и сидела там с детьми, обнимая их, пока не кончился штурм и не явились другие женщины; они подобрали тела бабушки и матери, звали детишек, искали их и наконец нашли, извлекли из убежища и начали долгий плач по умершим. Все происходит в единый миг, времени не существует, пространство не имеет границ, мы — часть духовной общности, где содержатся души, воплощавшиеся раньше, нынешние и грядущие; мы — капли одного океана, твердила она про себя, как много раз до этого во время медитации. Индиана повернулась к Миллеру, который сидел рядом на бревне, понурив голову, и увидела, что по его щекам стекают первые капли дождя, а может быть, слезы. Она коснулась этих капель движением таким печальным и ласковым, что Миллер тяжело, со всхлипом, вздохнул:

— Я проклят, Инди, проклят изнутри и снаружи. Я не заслуживаю ничьей любви, тем более твоей.

— Раз ты так думаешь, значит ты проклят еще больше, чем тебе кажется, ведь одна любовь может тебя исцелить, если только ты ее впустишь. Ты сам себе враг, Райан. Сначала прости себя, если ты себя не простишь, так и останешься навсегда пленником прошлого, жертвой воспоминаний, которые всегда субъективны.

— Но то, что я сделал, — реально, не субъективно.

— Содеянного не изменишь, но ты можешь по-другому о нем судить, — проговорила Индиана.

— Я так люблю тебя, Инди, что мне больно. Больно вот здесь, в середке, будто какая-то плита мне давит на грудь.

— От любви не больно, чудак-человек. На тебя давят раны, угрызения совести, вина, все, что ты видел и что тебе приходилось совершать: подобный опыт не проходит бесследно.

— Что же мне делать?

— Для начала оставим воронам эту курицу, которая так и не прожарилась, а сами ляжем в постель и займемся любовью. Это всегда хорошо. Я совсем окоченела, дождь принимается не на шутку, мне нужно, чтобы ты согрел меня в своих объятиях. Хватит убегать, Райан, от таких воспоминаний не скрыться, они всюду тебя настигнут: ты должен примириться с самим собой и с зеленоглазой девчушкой — позови ее, пусть выслушает твою историю, попроси у нее прощения.

— Позвать ее? Но как?

— Мыслью. Заодно можешь позвать ее мать и бабушку, они наверняка сейчас здесь, парят в ветвях секвой. Мы не знаем, как зовут эту девочку, но было бы легче говорить с ней, имей она имя. Пусть зовется Шарбат, как та зеленоглазая девочка со знаменитой обложки «National Geographic».

— Что же я ей скажу? Она существует только в моей памяти, Инди. Я не могу о ней забыть.

— И она не может забыть о тебе, поэтому и приходит. Представь, что пережила она той ночью, съежившись в подполе, дрожа от страха перед гигантским инопланетянином и ужасным монстром, готовым разорвать ее на куски. А потом увидела мать и бабушку в крови. Ей никогда не избавиться от этого кошмара без твоей помощи, Райан.