Игра во всё

Я сразу понял, зачем они пришли. Все они, как и я, пришли на Малую Бронную, чтобы попробоваться на разные роли в пьесе Шекспира. А в ней, как известно, много действующих лиц, в том числе и самых главных. Я, кстати сказать, собирался предложить себя на роль Меркуцио, родственника Принца Веронского, друга Ромео с юных лет, горячего и вспыльчивого, «как и все в Вероне».

Приходит Анатолий Васильевич. Приходит, садится за стол и говорит, что вот такая работа, вот такое начало, давайте попробуем, потом мой помощник скажет, кто остается, а кто уходит домой. «У всех есть время? До двух, до полтретьего?» Все сорок человек и я в том числе: «Да, есть, конечно!» Он тогда спрашивает: «Скажите, кто хочет попробовать роль Меркуцио?» – «Я можно попробую!» Он только еще успел сказать «меркуци» и «о» не договорил, а я уже почти выкрикнул: «Я можно попробую!» Как это у меня вышло, объяснить не могу. Не понимаю, как это я, зная себя, с такой стремительностью смог себя проявить. «Хорошо, – говорит он. – Для этюда нужны еще двое…» Он посмотрел на сидящих. «Ну, вот вы и вы». И сразу сказал: «Ну, давайте. Вот начало… Давайте».

Посреди комнаты был ковер. Громадный палас, наверное, пять на шесть метров. Эфрос спрашивает: «Ну вы помните, в чем там суть?» Я говорю: «Да, помню. Текст еще весь не выучил, поэтому могу ошибиться». Он говорит: «Не страшно. Можно своими словами… Ну начинайте. Вот вы выходите…» И мы начинаем играть этюд. Этюды, слава богу, я еще помнил: недавно закончил Щукинское училище.

Длилось это минуты две, может быть, три. В общей сложности. А уже секунд через пятнадцать после начала этюда и, соответственно, пробы меня на роль Меркуцио я зачем-то залез под ковер и играл со своими партнерами из-под ковра. Как? Для чего? Объяснить не могу. Слышал только, что Анатолий Васильевич смеется.

Этюд кончился. Он поблагодарил: «Спасибо, спасибо, спасибо». Я же, когда, взъерошенный, вылез из-под ковра, то с одной только мыслью: «Боже мой, что я натворил! Мог бы сыграть красиво, по-шекспировски…» Анатолий Васильевич, немного помолчав, сказал: «Хорошо. Подождите все в коридоре. Мы решим, что дальше делать».

Выходим в коридор. Все претенденты. Никто ничего не понимает. Видимо, я так сделал, что он решил нас всех выгнать; или просто устал; или что-то еще. Открывается дверь. Выходит его помощник и говорит: «Дорогие ребята, дорогие актеры… (маленькая пауза; все смотрят на помощника)…Владимир Симонов может остаться, все остальные свободны». С погасшими лицами все стали расходиться, а я зашел в комнату, где только что сыграл свой странный, единственный в жизни этюд под ковром. Эфрос сидел за столом. Горела лампа. Он посмотрел на меня, улыбнулся и сказал: «Думаю, вы с ролью Меркуцио справитесь. О начале съемок вам позвонят».

Мне позвонили. Начались съемки.

Об этих съемках скажу, что они успешно прошли. Я в декорациях, которые придумал Анатолий Васильевич, прочитал длиннейший монолог в начале пьесы. Помню его весь:

Всё королева Меб. Ее проказы.Она родоприемница у фей,А по размерам – с камушек агатаВ кольце у мэра. По ночам онаНа шестерне пылинок цугом ездитВдоль по носам у нас, пока мы спим.В колесах – спицы из паучьих лапок,Каретный верх – из крыльев саранчи,Ремни гужей – из ниток паутины,И хомуты – из капелек росы.

И так далее. Все эти гениальные слова. Я их, повторяю, произнес в декорациях, которые придумал Анатолий Васильевич. По его идее, на сцене построили нечто похожее на железные строительные леса, какие возводят для ремонта дома, и на этих железяках – полки. И этот длиннейший монолог я читал на этих лесах. Он уже знал, что с пластикой у меня все в порядке. Он мне сказал: «Вы полезайте на эти леса и, лазая по ним, говорите слова Меркуцио». Я спросил: «Зачем, Анатолий Васильевич? Я могу прочитать просто со сцены». «Ну, такое каждый может, – сказал он и перешел на «ты». – Ты сам видел: любой был готов. А вот как ты, так не каждый». Я подумал: «А как же крупные планы?» Но не было никаких крупных планов. Все сняли на общих. Я читал, ползая по «строительным лесам». Потом перезаписали: были какие-то проблемы с микрофонами. Такое случается. Редкий случай, когда съемки обходятся без каких-либо технических проблем.

И моя третья встреча с этим удивительным человеком.

Спектакль «Тартюф» Мольера. Я перешел к тому времени из Вахтанговского театра во МХАТ. Тогда же в Московский Художественный Академический театр пришел народный артист СССР Олег Иванович Борисов. И его и меня художественный руководитель, Олег Николаевич Ефремов, представили труппе: «Вот пришли к нам два новых артиста: Олег Борисов и Владимир Симонов». Вся труппа активно стала хлопать, а мне как-то стало не по себе: кто я и кто Борисов?

Случилось так, что актеру, который играл роль Валера в мольеровской пьесе, сказали, что больше не надо ему ее играть. Его, кажется, потом просто уволили. Какие на то были причины, не знаю.

Короче говоря, мне предложили ввестись в роль Валера, благородного молодого человека, влюбленного в Марианну, дочь наивного, добродушного Оргона, жену которого соблазнил мерзкий обманщик Тартюф. В этом спектакле, в этой бессмертной комедии, были заняты бесспорные звезды: Александр Калягин, Анастасия Вертинская, Юрий Богатырев, Ангелина Степанова… Ну, выше по известности и таланту не так легко придумать. Моей партнершей была Елена Королева. И мы порепетировали. Без Анатолия Васильевича. Он, когда из зала выходил, сказал: «Ну вы введите рисунок; я потом посмотрю». А там сцена локальная. Кроме финала. В финале – я вместе со всеми действующими лицами.

Мы стали репетировать. Мне все показали. Весь рисунок роли молодого человека, влюбленного в Марианну. Вся сцена занимала минут пятнадцать-двадцать…

И вот мы закончили. Приходит он. Садится. «Ну давайте». И я с вдохновением играл с замечательными своими партнерами. В спектакле, который до этого на сцене МХАТа три года шел. Играл при пустом зале, в котором был один только зритель. А это ведь очень трудно – играть вот так, без публики. Комедию играть более чем непросто, как, впрочем, и вообще все. Но комедию надо играть так, чтобы было смешно; а тут без зрителей… Пустой зал… Он один сидел… И вот мы показали. После чего он встал и, немного помолчав, сказал: «Ну мне здесь делать нечего». Ни одного замечания, ни одного совета, ни одного указания, ни одной даже малейшей поправки. Ничего. Он просто встал и просто сказал: «Мне здесь делать нечего». И вышел из зала.

Человек не оттуда

До семи лет я воспитывался у бабушки, мамы отца, Надежды Степановны. Она и мой дед, Алексей Афанасьевич, жили там же в городе, километрах в пяти от центра. Место, где они жили, деревня Костычи называется. Костыч – это такой старинный кафтан. Похож на фуфайку, только из лоскутов. Очень редкий предмет верхней одежды с татарским названием.

У бабушки с дедушкой был одноэтажный деревенский дом. Бабушка держала кур и свиней. Родятся у свиньи поросята, я беру поросенка на руки, а он визжит звонко и беспокойно, как, естественно, поросенок. Бабушка мне: «Отпусти порося, чего ты его схватил. Видишь, как он переживает?» А я его к себе прижимаю: он теплый, маленький, розовый и смешной. Потом они подрастали и их продавали: подросший поросенок значительно дороже новорожденного. Такой семейный «бизнес». У нас мясо всегда было для всей семьи. Мясо засаливали и хранили в погребе. В этом же погребе бабушка с дедушкой во время голода начала тридцатых годов прятались от людоеда. Ходил по округе людоед, убивал людей и их съедал. Возможно, легенда, но то, что страшный голод был, – историческая правда. Официально во всей стране был невиданный подъем сельского хозяйства, а на Волге голод.

Отапливалось жилое помещение дровами. Голландскую печку, обитую железом, сложил мой дед, Алексей Афанасьевич, искусный печник. Наша голландка работала как часы. Держала тепло ровно сутки. С момента растапливания в четыре утра до четырех утра следующего дня. Деда приглашали класть печи в других домах, записывались в очередь. Он во всех тонкостях знал, как правильно ее сложить, чтобы тяга была, чтобы печь работала действительно как хороший хронометр. Надо учитывать, какой дом, сколько в нем квадратных метров, сколько комнат и на какую высоту выводить трубу над крышей. Это большое искусство; у деда был в этом деле талант. Он был еще и столяр, отличный столяр. Он делал мебель: комоды, шифоньеры… Жалко, что они куда-то все исчезли. Только теперь понимаю, какую ценность представляют. А были-то из мебели шифоньер и комод. Кровати он тоже делал… У него был столярный станок с ножной педалью и большим колесом диаметром больше метра. На колесе – брезентовая лента. Ножная широкая педаль для раскручивания и насадка с острыми резцами для вытачивания круглых деталей. Вижу картинку: дед сосредоточенно вытачивает какую-то деталь, колесо крутится, станок визжит, и слышу запах свежей стружки. Он и гроб для себя сам сделал. Как бабушка умерла, так он в тот же день сказал: «Я год еще проживу». Ну как бы нет смысла дальше жить. Ему было уже за девяносто. Выпивал. Мне, говорит, самогонку с компотом пополам, потому что если стакан чистого самогона выпьешь, то сердце – «тук» – и останавливается. А с компотом – ничего, нормально. Он сделал себе гроб, да не рассчитал, не стал помещаться. Миша, двоюродный брат, рассказывал, что пришлось коленки сгибать… Я с театром на гастролях был и в Октябрьск на похороны деда приехать не смог.

Дом, в котором родился, я купить не успел. Старый купеческий двухэтажный дом. Его продавали всего за 400 тысяч рублей. Он стал частным владением, а раньше в нем была аптека. И в этой аптеке я появился на свет: в 4.30 утра 7 июня 1957 года. Я не знал, что буду делать с этим домом. Просто хотел его купить и привести в порядок. Новую крышу сделать, перегородки, коммуникации подвести. Подумал: пусть будет. Всего каких-то 900 километров от Москвы. По хорошей дороге, если грамотно на педаль надавить, можно часов за десять-двенадцать доехать. А будет скоростной поезд Москва – Самара, то пять часов – и ты там. Позвонил хозяйке, а она его уже продала. Страшно расстроился. Я, когда был в Октябрьске, в него заходил, смотрел. Стены из кирпича, кладка на глине с яичным белком; полуподвал с окнами; второй этаж; мансарда. Можно было сделать приволжскую небольшую усадьбу для детей, внуков. Может, и сам еще на склоне лет в нем пожил бы. И вот такая неудача. У меня аж слезы брызнули… Причем меня все отговаривали: да зачем, для чего он тебе нужен, ты здесь-то до своей дачи доехать не можешь. А я подумал: а ведь я родился в этом доме. Бабушка рассказывала, как она в июне в четыре тридцать утра побежала на станцию к отцу: он тогда в ночь работал. Светло уже было. Она бежит и кричит: «Шурка, сын у тебя!» Он из кабины тепловоза: «Чего?» Тепловоз пыхтит, гудит, и он не слышит, что бабушка кричит: «Сын у тебя! Сын!» А когда услышал, закричал: «А, да! Сын!» И дал длинный гудок на всю округу. Ну и, конечно, после смены с товарищами серьезно отметили.