Игрок

— Давайте о том интервью, которое вас разозлило, — предлагает Кирилл, без труда распознав причину заминки. — Что там было, не напомните?

— Вы что-то забыли? — тут же настораживаюсь.

— Нет-нет, хотел бы, но — увы… Кроликов я до самой смерти буду помнить. Что ж, придется начать с них. Ну… я не люблю кроликов. В смысле они симпатичные, но предпочитаю я собак. Сенбернаров, если точнее. А вы?

— В детстве дворняжек подбирала. Они умные и всегда есть что вылечить. — Капранов усмехается, но молчит. — Но речь не обо мне. Вы болтайте. Там еще были раковые дети.

— Обещайте, что никому не скажете, но, глядя на онкопациентов, я всегда ужасался не их боли или отчаянию, а именно отсутствию волос. Вы наверняка видели, что у меня над левым ухом некрасивое родимое пятно. Я из-за него никогда даже коротко не стригся. В общем, моя страсть к лысым макушкам — чистейшей воды вранье. Я бессердечный сухарь с насквозь ложным представлением о том, что есть кошмар.

— О нет, тут вы ошибаетесь. Некоторые пациенты без ноги готовы сбежать из больницы ради оставшегося без присмотра голодного попугайчика, так что ваши маленькие странности лишь слегка оттеняют общую картину психических расстройств нынешнего поколения.

— Издеваетесь, да?

— Чуть-чуть.

Эти два часа, что он был в сознании, стали для меня адом. Благо хоть никто не вмешивался, не перебивал и не шушукался. Но я в полной мере успела почувствовать себя грустной клоунессой, которую публика чудом не закидала предметами. Радость только в одном: все прошло успешно, кошмар закончен, и теперь остается только ждать.

Из операционной я выхожу в числе последних. Надеялась, что все, кроме санитаров, уже покинули блок, но не тут-то было — у раковины меня ждет Капранов, и, судя по всему, самое время начинать бояться.

— Позвони своему врачу и назначь операцию. Ты не станешь дожидаться, когда Кирилл Харитонов выпишется. Отрежешь пораженные гангреной пальцы, пока на ногу не перекинулось. Ляжешь в больницу и сошлешься на экстренную необходимость. Павла поверит, а я совру. Ночью за пациентом послежу сам.

Сегодня мне некуда бежать — Кирилл с Капрановым, а больше мне никого не доверят, — и потому, стоя в обыденной для часа пик пробке, я рассматриваю веселые ручейки, еще вчера бывшие сугробами и вдруг сдавшиеся на милость солнца. День стоит изумительный и все кажется просто волшебным. В погоде дело или в том, что Кирилл может прозреть? Не знаю, но даже то, что мне удается без труда найти парковочное место, кажется знаком исключительно добрым.

— Привет, Лина, — здороваюсь с девушкой, которая прежней любовью ко мне не воспылала, но и враждебности больше не проявляет. — Как дела у пациента? — спрашиваю якобы дежурно, а на самом деле — чтобы выведать, видит ли он и стоит ли мне предстать перед ним в более симпатичной одежде, чем халат. По идее, не должен бы, но вдруг?

— Проснулся несколько часов назад. Еще не видит, но свет различает.

— Уже? Невероятно.

— Не то слово. Капранов ходит, выпятив грудь и распушив хвост. Павлин недоделанный.

Знаю, как это бывает. Водится за наставником такой грешок, и описание получилось очень точным. Посмеиваясь, иду к лифтам. Нет, не стану переодеваться, сделаю вид, что не в курсе новостей и торопилась проведать. Это правда: я очень спешу и не могу дождаться. Дурацкая, неуместная улыбка отказывается оставить меня в покое, она заставляет губы изгибаться, а глаза — заразительно блестеть, и из лифта я выпрыгиваю, чуть не расталкивая людей локтями.

К счастью, дверь в палату Харитонова открыта настежь, и кровать пациента прекрасно просматривается. Кровать, на которой над Кириллом склоняется для ласкового поцелуя худенькая девушка с растрепанными каштановыми волосами. Харитонов улыбается, что-то говорит ей, непослушной, плохо разработанной рукой на ощупь пытается заправить локоны за ухо, но никак не выходит, и Вера — а я уверена, что это Вера — помогает сама.

От этого зрелища в моей груди разрастается что-то рваное и жадное, готовое вырваться из горла сдавленными хрипами и частым болезненным дыханием, острой нехваткой и корявыми алчными взмахами уродливо скрюченных пальцев. Боль настолько отчетливая, что невозможно определить, существует ли в действительности. Я пытаюсь подавить ее, заглушить, заставить закрыть свою отвратительную пасть, но любые попытки избавиться делают только хуже, болезненнее, острее.

Как врач я знаю, что нам нужны все органы, у каждого есть своя функция, но иногда сделать ничего нельзя, и приходится просто зашить, отдавая тело на растерзание времени. У меня только что вырвали неведение, лишив спокойствия… и насильно стянули края, оставив все вот так. Чем же теперь спасаться? Так ужасно обидно.

Хочется кричать, и не тем истошным пронзительным криком, который издают жертвы, а прерывистым, с рычанием, с агрессией, присущей раненым хищникам. Я знаю, что мои чувства неправильны, недостойны существования и идут вразрез с тем, в чем я уверяла Ви всего несколько дней назад…

Пытаюсь мысленно укрыться за ее образом в обычный светлый и теплый кокон дома и детства. Закрываю глаза, вспоминая лица всех людей, которым дорога. Их вовсе не мало, но сейчас все кажутся такими незначительными. Ужасно стыдно. На их фоне Вера и Кирилл — настоящие исполины.

Заставляю себя отмереть, пока вся больница не поняла, что происходит, и начинаю дрожащими руками искать в сумке телефон. Я не буду смотреть в сторону палаты, не стану. Я не могу видеть, как он счастливо улыбается собственной жене. Боже, я сошла с ума. Когда только успела? Выходит, я думала, что слова Ви являются правдой и на что-то рассчитывала? Или просто по-детски надеялась, что не одна почувствовала нечто особенное?

— Ну давай же! — рычу на телефон, сенсор которого отказывается подчиняться пальцам. Мой список входящих звонков пугающе ограничен. Больница, мама, папа, Ян, Ви, Дима Дьяченко… То, что надо. — Дим… — голос звучит пугающе хрипло, и приходится откашляться. — Дима, привет. Я приняла решение по поводу операции, — говорю. — Сделай ее как можно быстрее. Я могу лечь уже завтра… или сегодня. Только, в случае чего, подтверди, что это совершенно необходимо сделать в ближайшие дни, ладно?

Разумеется, он более чем счастлив слышать такое. Раньше меня едва ли не волоком тащили в больницу, а тут целый «с новым годом, получите, распишитесь». Идеальный план побега.

Оборвав звонок, я еще с минуту наблюдаю за Кириллом и Верой. Она что-то говорит очень эмоционально, рассказывает, много жестикулирует. Такая открытая и счастливая, на меня совсем не похожа. А Харитонов ее внимательно слушает, кивает, переспрашивает, улыбается. Они выглядят семьей, настоящей. Я должна быть за них рада, мне ни к чему вмешиваться, мне не вынести этого зрелища. И до ужаса стыдно за поцелуй в лифте. Какая же я идиотка!

Кирилл

Вера прилетела сегодня ночью, и не посмеяться над ее приключениями невозможно. Она злится на моих родителей за то, что они ей не рассказали о случившемся — перепугались, что не одобрит их действий — и промолчали. В итоге, о приключившейся с супругом трагедии она узнала из газет и тут же рванула в аэропорт. С сумкой, которая у нее была с собой на работе. Благодаря маникюрному набору и порошку в витаминах ее чуть не сочли террористкой, допросили с пристрастием, но пропустили на борт. Но на этом приключения отнюдь не закончились. Благодаря бесконечным забастовкам авиакомпаний и общемировой «любви» к прямому сообщению с Россией, лететь Вере пришлось через всю Европу. В итоге, вместо нескольких часов она добиралась двое суток, и, несмотря на счастье от воссоединения с собственным супругом, поехала принимать душ, пообещав и мне, и родителям масштабный разбор полетов за сокрытие важной информации.