Игрок

— Я не могу тебя из головы выкинуть. Не могу перестать думать, сравнивать. По-моему, это очень странно. — Переступаю наконец порог и, точно на маяк, двигаюсь к Жен, а она, завороженно глядя на меня, отступает, пока не упирается спиной в стену у лестницы. — Ты с ума меня сводишь. Что ты делаешь?

— Ничего. Я ничего не делаю. Пока, — отвечает шепотом.

Я не выдерживаю и набрасываюсь на нее, будто маньяк. Целую, заставляю разжать зубы, халат развязываю, рву на лоскуты ночную рубашку. И инопланетянка не отстает — хватается за мои плечи, не менее страстно и жадно льнет к телу.

— Идем, пойдем наверх. Пожалуйста.

Я обязан был сдаться раньше.

ГЛАВА 11 — Орел. С чистого листа, в новом качестве

Для одной женщины, которую любишь или наверняка полюбишь, 

Страстный стих будет признанием, 

А для всех других — беззастенчивым рифмованным обманом. 

Майкл Ондатже. Английский пациент

Жен

Когда я была маленькой, мама иногда позволяла мне есть полусырые яйца. Едва тронутые кипятком, совсем капельку загустевшие. Она варила их всего по минуте, а затем разрешала проковырять маленькое отверстие в скорлупе и вычерпать ложкой всю вкусную массу. Это воспоминание очень радостное, детское, но, как ни странно, оно приходит ко мне после операций, потому что чувствую я себя в точности как та скорлупа. Насильственно вскрытой и пустой. Отличие лишь в том, что меня потом заставляют притворяться цельной, в то время как скорлупу просто оставляют в покое.

Сейчас ночь. Мне не спится. Боль не дает, да и вообще грех тратить на сон время, когда ты можешь побыть пустой оболочкой, не делать вид, что все хорошо, признаться в том, что ситуация дерьмовее не придумать. Во время операции у меня опять встало сердце и были применены реанимационные меры — три минуты за гранью, — но это делается в последний раз, так как количество рубцовой ткани сделало невозможным проведение последующих хирургических вмешательств. То есть у меня в груди бомба с часовым механизмом — и обратный отсчет уже начат. Но мама делает вид, что не услышала кошмарных известий, и в ее глазах не застыл вселенский ужас. Мы все притворяемся цельными яйцами. Нас вычерпала эта борьба.

Хотя… вру ведь. Беды и несчастья уже витают в воздухе, но внутри скорлупы кое-что осталось. Надежда. На звонок от Капранова, в котором он сообщит мне новости о Кирилле. Я знаю, что мой наставник этого не сделает, ведь он возвел хирургию в сан религии и верит, что если отрезать все, вплоть до чувств — полегчает, но надежде и не нужны основания. Харитонов женат, он выписывается и возвращается к своей маленькой эльфовидной Вере, к безупречной, лишенной драм и эксцессов жизни, но тем не менее именно он становится моим морфием в череде пустых постоперационных дней, в которых слишком много притворяющихся родственников. Мой наркоз. Мой морфий.

Кирилл

У меня отличные отношения с родителями, но я столько времени провел в обществе мамы, что, когда она лишь заикнулась о том, чтобы мы пожили с ними, чуть из гипса не выпрыгнул, убегая. Хотелось личного пространства, в том числе и наедине с женой, ведь я давно ее не видел и есть что наверстывать, но никак не ожидал, что все окажется таким сложным.

Я сижу в своем кабинете, смотрю на картину Ренуара, которую обещался снять, но не сделал, так как повесил слишком высоко и не могу достать из инвалидного кресла. До скрипа сжимаю зубы. За прошедшие дни я возненавидел свою жизнь, свой дом. Я даже повысил на Веру голос. Это совершенно невероятно. Последнее, чего я ожидал, ведь мы почти никогда не ссорились, даже когда жили вместе в Германии, а сейчас я злюсь на нее постоянно. Никогда бы не подумал, насколько поганый у меня характер. Она не ожидала такого обращения, отпрыгнула от меня, убежала в ванную, заперлась там и долго не открывала на стук. В итоге я обнимал ее, извинялся, а она уверяла, что понимает настолько мне трудно, ведь я так сильно пострадал, но это ложь. Она не понимает, а я не смогу ей объяснить. С ней такого не случалось, и это пропасть.

Неделю назад сняли последний гипс, и я ожидал облегчения, но его не наступило — только адски болезненная физиотерапия под врачебным надзором. От малейшего движения в суставах боль парализует, и если крики я сдерживаю, то рычание и тяжелое дыхание никак не скрыть; вцепляюсь руками в кушетку, одежда промокает от пота. В общем, в этот миг я перестаю быть цивилизованным и галантным мужчиной, за которого выходила замуж Вера, и становлюсь просто измученным пациентом. А она робеет. И после, когда мы приезжаем домой, каждое ее прикосновение настолько неуверенное, будто боится, что пальцы ей отгрызу. Зачем она меня трогает, если настолько неприятно? Руки уже достаточно разработаны, чтобы я мог сам перебираться из кресла на кровать или стул, но ведь продолжает помогать — по факту, больше мешая своей пугливой неуклюжестью. В итоге, я сорвался, рявкнул, велел отойти в сторону и не путаться под ногами. А потом, ко всему, расхохотался, потому что единственное, что здесь путается — именно мои бесполезные, непокорные ноги. И вот — моя супруга заперлась в ванной.

Черт, что врать, я ее понимаю. Вера была моей первой любовью, другом, родственной душой, идеальной невесткой для родителей. Жену я выбирал для «в радости», а на «горе» совсем не рассчитывал. Пусть бы улетела обратно в Германию и вернулась, когда я снова стану сильным и здоровым. Чтобы выкарабкаться, мне она ни к чему; больше скажу: до ее приезда у меня получалось лучше. С Жен и Капрановым. Они знают, что делать, чем помочь, а Вера — нет. Улетай, родная. Мы всегда были счастливы, нежны друг с другом, и мне не хочется это рушить, я не уверен, что хочу знать тебя с иной стороны или чтобы ты знала меня. Оставь за собой статус очаровательной студенческой возлюбленной, с которой легко и уютно, пока мы не разочаровались в брачных узах окончательно. Проблемы я готов взваливать на людей, которым плачу деньги. А мы просто будем… нами. Мне большего не нужно. Со временем все вернется на круги своя, болезнь ведь не навсегда.

Постоянно вспоминаю слова Жен. Для нее полная ограничений жизнь — норма, и в ее присутствии я себе об этом напоминал постоянно, а сейчас забыл, снова стал нытиком, и даже осадить некому. Гляжу на Веру, на маму, которая приезжает раз в два дня в попытке присмотреть за мной и помириться с невесткой, и злюсь. У них все хорошо. Руки, ноги, волосы на месте, но одна обижается, а другая ходит вокруг на цыпочках, умасливая. Господи, какие глупости и мелочи. На меня рухнуло здание, а они никак телефонный звонок не поделят. Да, родители перед Верой виноваты, но сколько можно разыгрывать спектакль? Неужели они не понимают, как раздражают своими мелкими обидами?

Отец куда сдержаннее, и, если его не знать, можно подумать, что мое состояние воспринимается им как норма. Он приезжал всего пару раз, в том числе в день снятия гипса. Якобы новостями поделиться, но на самом деле не только. Кстати, выяснилось, что причиной обрушения здания стали некачественные материалы, использованные компанией «Аркситект», но пока не понять, кто виноват. То ли при стройке недобросовестно провели экспертизу, то ли решили, что обойдется, то ли имела место подмена, но отец согласился выяснить, хотя поначалу планировал отделаться внушительной компенсацией и отобранной лицензией на строительство, а теперь придется копать вплоть до субподрядчиков из стран ближнего зарубежья. И самое смешное, что делается это уже постфактум, для девушки, уговор с которой, технически, расторгнут и силы не имеет. Просто… просто есть люди, которые делают тебя лучше, к которым хочется тянуться. Вот каков мой доктор. И я даже не знаю, как ее дела, но надеюсь, что новость разнесется по свету, достигнет нужных ушей, и Жен станет чуточку легче. Потому, что я сдержал свое слово. И я ей очень сильно обязан.

Езжу в больницу на физиотерапию каждый день. В ту самую муниципальную больницу, хотя Рашид, разумеется, предлагал свои услуги. Приятно ли мне возвращаться в место, где я провел худшие дни своей жизни? Нет. Но и распрощаться со случившимся не готов. Заглушки больше не действуют. Я побывал по другую сторону подписанных и проштампованных бумаг, и, вы удивитесь, но именно она имеет значение. Пребывая в надежности и комфорте, невозможно понять, насколько спасительными кажутся пациенту прикосновения рук человека, уверенного в том, что все будет хорошо. Вот почему я возвращаюсь. Хочу запомнить навсегда, насколько неважными и бессмысленными казались мне цифры, когда я почти кричал на Жен, умоляя произнести заветные слова «все будет хорошо».