Игрок

Ну и как итог всему вышесказанному: я могу злиться на родных сколько угодно, но без их поддержки ни за что бы не выкарабкалась: они — моя опора. И только они, ведь друзей у меня нет. Это одиночество проявилось еще в школьные годы — я часто пропускала занятия из-за проблем со здоровьем, а дружить с больной девочкой не хотел никто. Дальше все просто: детство не научило меня доверять посторонним, следовательно, и во взрослой жизни я уже не пытаюсь искать себе компанию среди чужих людей, предпочитая им семью, которая никуда не сбежит и не разочарует. С мужчинами это работает так же.

Несмотря на помощь и всяческую поддержку, однообразие угнетает ужасно, и выдержав положенный срок, на девятую неделю после операции я закатываю Диме истерику на тему «я работаю в больнице, что случись — помогут, а дома сидеть больше не могу, в квартире уже ни пятнышка не осталось»! Это правда. Моя квартира еще никогда не была такой чистой, а тропинки вокруг дома — исхоженными.

Меня выписывают в июне. Теплом и солнечном. С него начинается череда сплошных мучений. Я не устаю благодарить небеса за то, что длинная шея, и объемные кудряшки делают водолазку абсолютно «моей» одеждой, но летом она становится пыточным орудием, да еще и лишнее внимание привлекает. Имей я амплуа скромницы, вопрос отпал бы сам собой, но беда в том, что Капранову такая робость бы по душе не пришлась, и это заметно каждому. Кстати о наставнике… Я отсутствовала в больнице целых два месяца и столько всего пропустила, что и представить страшно. А вдруг приду и обнаружу, что Андрей Николаевич уже ушел работать в исследовательский центр Харитоновых? За все время болезни лишь пару имэйлов ему написала. И то скорее от скуки, нежели по делу. Кстати, на второй он мне даже не ответил. Зараза.

Тем не менее я ошиблась — он не ушел, но остальные возложенные на возвращение надежды не оправдываются. Несмотря на то, что я успела полежать на хирургическом столе, в глазах окружающих очков мне это не прибавило. Я все еще наглая обманщица, которую Павла не собирается допускать даже до простейших операций. С одной стороны, она права, — полный день на ногах мне не сразу дается, но, чувствую, эта шарманка может тянуться бесконечно, и причина отнюдь не в том, что я недостаточно здорова. Просто я не верна. Даже больше: я верна, но не ей, а врагу, с которым меня тоже намеренно разлучают раз за разом.

Капранов, кстати, не протестует. Он вообще ведет себя тихо как мышь. Не скандалит, пациентов не отбирает, и, сдается мне, дело в том, что уход — дело пусть и не свершившееся, но уже решенное. Он просто пытается не испортить отношения окончательно, учитывая, что ситуация, пардон, хреновая. Павла не только ко мне не оттаяла. Она не позволяет наставнику нормально работать, не дает сложные случаи, а ведь он ее лучший нейрохирург. Для него, конечно, не страшно — такого врача ждут где угодно, а вот юный ординатор с огромными проблемами со здоровьем, который навряд ли и врачом-то станет — не особо завидный кадр. Еще не стоит забывать о том, что я молодая девушка, и даже если принесу тысячу медсправок, в которых будет сказано, что декрет мне противопоказан под страхом смерти (буквально), никто не поверит. Такова уж наша российская действительность.

По работе нас с Капрановым впервые сводит случай через десять дней после выписки. Но для этого потребовалось — ни больше, ни меньше — перевернутый автобус. Тогда-то Архипов и сплавляет мне своих нейропациентов, веля раздобыть для Капранова анализы, причем срочно. В тот же миг за моей спиной вырастают крылья. Может, не белые и ангельские, но это не имеет значения, потому что я снова с Капрановым, и пациенту нужна срочная операция.

Погруженная в собственные мысли, так тороплюсь попасть в кабинет наставника, что, не подумав, едва стукнув в дверь, толкаю ее… а затем врезаюсь в гостя. Хватаемся друг за друга в попытке сохранить равновесие и не растянуться прямо на полу у ног Капранова. Меня держат за локти, я, в ответ, — за талию. И что-то ударяет по ногам… трость. Наконец поднимаю взгляд на человека, которого только что чуть не убила ненароком, и не без труда осознаю, насколько он мне знаком.

— Простите… — выдыхаю потрясенно.

— Здравствуйте, — почти одновременно со мной начинает Кирилл.

Дезориентация. Здесь и сейчас, совершенно нежданно. И мир кажется таким заострившимся, хотя на самом деле это никакой не мир, а всего лишь мои чувства. Его глаза мечутся по моему лицу, точно не зная, на чем именно остановиться. Не видел же. И все-то пытается рассмотреть, запомнить, сравнить с полувоображаемым обликом. В этот самый момент мне хочется предстать перед ним при полном параде, заштукатуренной косметикой до такой степени, чтоб обозвать не преминули, чтоб высокомерие разгладило эмоции, как ботокс морщинки. Он вызывает паралич. Ботокс. Парализует и не позволяет стрессам отображаться на лице. Я хочу его сейчас. Ненавижу то, что Кирилл уже знает о моих чувствах слишком много. Много ненужного о ненужных чувствах. И мне нужен ботокс.

Опомнившись захлопываю дверь ногой, пока вся больница о случившемся не загудела, и наконец поднимаю упавшую трость.

— Спасибо, как видите, я все еще о трех ногах, — отвечает Кирилл.

А меня режут слова «все еще». Как я и предполагала, мне тяжело думать об этой версии Харитонова так же, как и о своем пациенте. С трудом выдавливаю в ответ:

— Ничего, я вас помню без единой. Прогресс очевиден, — с трудом выдавливаю из себя. — Мне позже зайти? — спрашиваю Капранова.

— Давай сюда, — протягивает руку за анализами. — Думал, я сегодня с Архиповым.

— Он оперирует. Прислали меня. Ведь я вечно свободна.

— Сочувствую.

Капранов как-то неопределенно причмокивает губами, просматривая снимки и распечатки, а я стою в позе школьницы, нервно сцепив руки за спиной, и страдаю. Никогда не целуйте в лифтах пациентов. Ни-ког-да. Тем более симпатичных. Тем более если есть вероятность, что вы снова их повстречаете.

— Стадный рефлекс, наверное, — наконец сообщает Капранов. — Иначе я никак не могу объяснить то, что парень собрался помереть в день, когда этим занимаются все разом, — бурчит недовольно.

— А до завтра подождать нельзя? — настораживаюсь.

— Можно. Только тогда его парализует, — сообщают буднично.

— Но все операционные заняты. Да там на томографию километровая очередь…

— Мда? — задумчиво произносит Капранов. — Что ж, значит, придется раздобыть другую больницу. И ведь это настоящее счастье, что у некоторых здесь присутствующих она есть.

После этих слов я резко поворачиваюсь к Харитонову, который крайне заинтересованно на меня смотрит. От его изучающего взгляда мне становится не по себе, и большей частью поэтому сообщаю:

— Я пас.

А Кирилл лишь поднимает бровь:

— Вы правда откажетесь от возможности подержаться за скальпель из-за застарелой обиды?

Кирилл

Она стоит передо мной и колеблется. Морщинка меж бровей, напряженно закушенная губа. Ей безумно хочется согласиться, и это очевидно. Ну давай, Жен. За ее внутренней борьбой наблюдать очень интересно. И я жду, что она сдастся, сделает крошечный шажок навстречу, но это сложно. Она не из доверчивых. Не сразу открылась мне-пациенту, а теперь все стало еще сложнее — я тот, кто отбирает у нее уже второго значимого человека. Так она меня воспринимает. Я снова Кирилл Харитонов, а никакой не английский пациент. Как-то это странно — сожалеть о том, что выздоравливаешь.

— Вот ведь чтоб вас! Подстрекатели! Заставляете меня идти на сделку с принципами?

— Вас гвоздями к месту не прибьют. Осмотритесь и… — начинаю, но меня весьма жестко перебивают:

— Я тебе сейчас устрою принципы. Готовь пациента к транспортировке. И быстро отсюда, пока не передумал!

Уж не знаю, что решит Жен после таких слов, но она гордо уходит и хлопает дверью. Однако, глядя на осыпающуюся штукатурку, Капранов лишь хмыкает и велит мне позвонить Рашиду и уточнить возможно ли сейчас привезти и прооперировать пациента. В общем-то, ответ мне уже известен. Ни разу не слышал от этого пройдохи слова «невозможно», работать с таким невероятно легко, но думаю, его подчиненные в совсем ином положении.