Игрушки (сборник)

Дробинин был выше Олега на целую голову, немного сутулился при ходьбе, выбрасывая далеко вперед длинные крепкие руки. Носил однотонные футболки и спортивного покроя брюки. При встрече он резко склонял набок голову, и редкие, торчащие в разные стороны каштановые волосы вздрагивали, как от дуновения ветра. Он всегда смотрел в глаза собеседнику, стараясь, видимо, поглубже вникнуть в ход его мыслей, продолговатая голова втягивалась в плечи, и он часто, громко и отрывисто смеялся, вздрагивая всем телом, широко растягивая тонкие губы, причем верхняя каким-то невероятным образом выгибалась кверху, почти касаясь длинного толстого носа, показывая крупные желтые вставные передние зубы. Говорил медленно, словно взвешивая каждое приготовленное к высказыванию слово, отчего первоначально могло возникнуть ощущение преднамеренной лживости и высокомерия. Но Олег за годы учебы хорошо изучил Дробинина и прекрасно знал, что это была всего лишь необычная его манера общения, без всякой двусмысленности, и потому всегда общался с ним по душам. Дробинин был чрезвычайно доверчив, просто уважал, любил людей, и этим драгоценным его качеством пользовались девушки. Он рассказал Олегу, что сейчас живет с очень хорошенькой Галей и даже собирается на ней жениться. Олег, зная его любвеобильность, по-дружески предостерег от необдуманного, скоропалительного принятия столь важного решения. Дробинин выслушал Олега, задумался на мгновение, а потом, широко улыбнувшись, сказал:

– Но она такая хорошая девчонка!

Олег тоже улыбнулся, не найдя, что ответить. Да и что можно было возразить на его легкое и естественное принятие жизни.

* * *

На помощь Карчагину Олег выехал в начале шестого, не зная, куда еще себя деть, и не напрасно: по дороге почти на полчаса застрял в пробке из-за аварии на перекрестке, отчего разволновался, сильно взмок и от духоты, и от волнения, но около шести все-таки оказался у означенного гастронома.

Обойдя стороной шумно толпившийся у магазина народ, Олег обогнул еще и пятиэтажку и оказался недалеко от края оврага. В нос ударил резкий, щекочущий запах сухой полыни. Олег подошел к краю. Овраг был довольно глубок, изгибался круто и исчезал за пригорком в густом непроглядном лесу, на опушке которого кое-где зеленели редкие сосны. Со дна оврага потянуло сыростью. Олег пошел по дороге и на углу дома увидел ярко-голубой «ГАЗон» с огромной прямоугольной будкой, подогнанный прямо к обвисшей, изуродованной чем-то острым двери. И ни одной живой души кругом, словно все вымерло или покинуло безвозвратно это унылое, непригодное для жизни место. Ни номера подъезда, ни номеров квартир нигде не значилось, да это Олегу и не нужно было, потому что других грузовых машин рядом не было.

Олег вошел в подъезд. Отпечатки грязных ботинок на изодранных и исписанных различными изысками потустороннего вроде бы человеческого разума говорили, нет, кричали о том, что в этом сарае конца двадцатого века просто не могут жить люди. Но они здесь все-таки жили и даже заводили детей, подтверждением чему служила новенькая пестрая детская коляска у обитой черным дерматином двери с желтой цифрой «8» над глазком.

Олег поднялся на третий этаж. Дверь в квартиру была распахнута настежь. Из глубины доносились глухие хлопки и громкие непонятные возгласы. Из квартиры напротив вкусно пахло готовящимся ужином. Олег тряхнул головой, отгоняя внезапный приступ голода, и двинулся на шум, миновав осторожно, чтобы ни на что не налететь, узкий темный коридор. Открыл широкую стеклянную дверь и вошел в комнату. Прямо перед ним стоял Виктор и держал мешок, в который стоящий на коленях Карчагин ловко забрасывал сваленные на полу книги.

– Вот и подмога подоспела! – попытался улыбнуться Владимир Павлович, но тусклые глаза его сказали о том, что большой радости от этого переезда он не испытывает.

Слева от двери Олег увидел старый покосившийся диван с когда-то лакированными, а теперь стертыми до текстуры дерева подлокотниками; белый, служащий письменным кухонный стол у окна с громоздкой желтой настольной лампой на нем, заваленный бумагами, папками и газетными вырезками. Все остальное пространство комнаты занимали… книги. Многие были уже беспорядочно уложены в мешки и составлены в угол у двери, но много еще и оставалось на самодельных, сколоченных из струганых досок стеллажах. Никогда ранее Олегу не доводилось видеть такое богатство книг вне библиотеки. Видно было, что книги эти собирались не только ради их наличия, потому как корешки на некоторых совершенно отсутствовали, а чтобы листы не распались, – заменены скотчем или простой белой бумагой. Каков же должен быть мозг, чтобы вместить в себя все это бесконечное богатство человеческого опыта и мудрости, переварить, осмыслить и умело делиться этим с другими!

Карчагин или устал от однообразной работы, или почувствовал мысли Олега, но вдруг громко выдохнул:

– Перекур!

Поднялся с колен и плюхнулся, разбросав руки, на диван, отчего тот глубоко просел под худым его телом, грозно рыкнув растянутыми пружинами. На несколько секунд прикрыл глаза, словно задремав, а потом снова широко раскрыл их, взглянув поочередно на Виктора и Олега.

– Такова правда жизни, – заговорил он, и легкий румянец от работы исчез с лица, и оно стало бледным и холодным.

Никто его ни о чем не спрашивал, но ему необходимо было высказаться, хоть малую часть наболевшего выплеснуть наружу, чтобы испытать кратковременное облегчение от резких перемен в жизни, и он продолжил спокойно и грустно, как будто читал в книге отрывок из чужой несложившейся жизни:

– Ну вот не нравится ей, что я люблю книги, что я сутками просиживаю в этой комнате, а теперь, как видите, и живу здесь, вернее сказать, жил. Не могу я не читать и не писать, не мо-гу. А она твердит, что ей муж нужен, а не писатель. Сама по ночам на телевидении пропадает, это, видите ли, ее работа. А у меня, значит, хобби получается. Но меня это хобби с каждым днем тянет все больше и больше. Может быть, это уже болезнь. Но мне нравится так болеть и жить, поэтому пришлось сделать выбор.

Олег заметил, что Карчагин ни разу не произнес имени своей бывшей жены, настолько сильно задето было его самолюбие и редкое в наше время желание саморазвиваться.

В комнату заглянул худой, коротко остриженный, большеглазый паренек лет двенадцати в белой футболке и робко спросил:

– Пап, помочь?

– А, Антошка, заходи, заходи, – оживился Карчагин и, звонко хлопнув себя ладонями по коленям, резко поднялся, снова заставив диван проскрипеть жалобно и протяжно. – Это мой старшой.

Антошка вошел в комнату, тихо переставляя худые, плотно обтянутые черными джинсами ноги, крепко поздоровался со всеми за руку, но при этом печальные голубые глаза его неотрывно смотрели на отца. И ему в такие юные его годы пришлось делать серьезный даже для взрослых выбор – с кем из родителей жить. Он был почти точной копией отца, только щеки его были по-детски припухлы и розовы, наполнены безудержной энергией юности.

– Так, – решительно сказал Карчагин, – давайте-ка мы потихоньку начнем освобождать эту комнату.

Слова «эту комнату» он особенно выделил, и Олег почувствовал, словно и он сам вместе с несколькими квадратными метрами жилплощади потерял намного более весомый отрезок человеческой жизни.

– Загружаем в лифт сначала то, что покрупнее, а потом – что под руку попадется.

Под руку, кроме книг, особо и попадаться-то было нечему. Только грозно рыкающий диван никак не хотел переезжать, цепляясь обветшавшими своими частями за дверные косяки и стены лифта.

Работа заняла намного больше времени, чем Олег предполагал, и уже на последних потяжелевших мешках противно заныла спина, и мешок стал поминутно выскальзывать из ослабевших пальцев.

Тут из соседней комнаты вышла жена Карчагина и негромко поздоровалась. Среднего роста, в бархатном вишневом халате, с аккуратно подстриженными и пышно уложенными пепельно-желтыми волосами она выглядела моложе Карчагина. Приятное загорелое лицо влажно поблескивало, а печальные зеленые глаза смотрели в упор на мужа, ожидая ответного взгляда или каких-то важных слов, на которые не нашлось сил и не хватило времени раньше.

Она плотно сжала бледно-розовые губы – от волнения или боясь сказать что-то неуместно грубое и лишнее. Карчагин исподлобья бросил на нее холодный взгляд и быстро потащил последний мешок к лифту, не в силах уже оторвать его от пола.

И они разошлись, как в море корабли, и каждый продолжит идти дальше своим обновленным курсом, вычерченным на карте жизни борением мнений, желаний, разочарований, неустроенностью быта и слабостью человеческого характера к преодолению этой самой неустроенности, сложностью выбора между желаемым и возможным. Они даже не попрощались, не сказали друг другу привычного «до свидания», словно и не было двадцати лет совместной семейной жизни.

Но что же тогда это было?.. Обман себя и своих детей? Но ведь были же томные взгляды, вздохи, долгие мучительные часы ожиданий и безмерная радость встреч, даже очень коротких – случайных, мимолетных. Увлечение друг другом, уважение и симпатия, переросшие в большую дружбу, принятую ошибочно за любовь, за счастливое воссоединение двух страждущих покоя и умиротворения одиноких сердец.