Игры Эн Ро Гримм

– Хочешь, я тебя подменю, если…

– Нет! – Джека отчего-то бросило в жар, и он ответил резче, чем собирался. – То есть спасибо, но лучше наблюдай со стороны, здесь точно какой-то подвох. Коротышка из швейной мастерской упоминал про «колыбельную», но пока я вроде бы в порядке, спать не тянет. Даже наоборот.

– Может, лисий плащ защищает от колдовства? – предположил Сирил. – Ты уверен, что нормально себя чувствуешь?

– Ну…

Работа шла медленнее, чем можно было бы предположить. Веретено вращалось бойко, но солома почти не убавлялась. А вот уже готовая нить, шелковистая и мерцающая золотистым светом, прибывала споро – так, словно пряжа получалась не из одной соломы, и к ней в процессе добавлялось что-то ещё. Вскоре удерживать веретено в воздухе стало непросто: оно потяжелело, принялось вихляться из стороны в сторону, а тихий, едва слышный звон сделался громче.

«Или мне чудится?»

Джек моргнул с усилием – раз, другой.

Тонкий звон нарастал, набирал силу. Пряжа мерцала, как блики света на воде, и в глазах появились золотистые пятна. Сперва только на периферии – и их было совсем немного, но постепенно они сливались в сверкающее кольцо, которое ширилось, ширилось, пока блики не заполонили весь мир вокруг, погружая его в кипящее, оглушительное сияние, и…

«Мне хреново, – подумал Джек оторопело. – Мне хреново, и я даже не могу про это сказать, почти как там, в пещере, когда Ава пыталась меня околдовать».

Но прежде чем до него это в полной мере дошло, и он испугался по-настоящему, тоненькую, дребезжащую песню веретена вдруг перебил низкий, глубокий, громоподобный звук – точно в большой колокол ударили прямо над головой.

Бомм!

Золотистое марево отступило.

Сирил стоял чуть сбоку от окна, так, что его не касался ни один лунный луч. В воздетой руке был зажат серебряный колокольчик, и сейчас он горел ярко, как фонарь, но ничего не освещал.

– Всё-таки злое колдовство, – сказал Сирил негромко, смертельно бледный, очень серьёзный; не испуганный, скорее, предельно сосредоточенный. – Ты просто вдруг застыл с открытыми глазами… И лицо у тебя было холодное.

– А ты… трогал? – через силу пошутил Джек. Язык двигался с трудом, точно в челюсть вкололи ударную дозу обезболивающего. Впрочем, всё тело сейчас ощущалось онемевшим, оледеневшим, чужим, особенно рука, удерживающая веретено. – Ай-ай-ай, это же… домогательство.

– Когда закончим с этим заданием, я тебе врежу, – сухо пообещал Сирил и сузил глаза. – Что притих? Давай, говори, ты же у нас такой болтливый.

– О чём… говорить?

– О чём хочешь. Главное, чтоб я знал, когда надо снова использовать это, – и побелевшие пальцы, сжимающие колокольчик, плавно двинулись влево, затем вправо.

Дзинь!

Звук, высокий и чистый, прокатился по телу тёплой волной. Джек вздрогнул, прерывисто выдохнул… и начал рассказывать.

О том, как холодно бывает ехать в грузовом вагоне зимой, особенно если перегоны между городами большие, и нет остановок, чтобы выйти, погреться или купить себе горячую еду.

О том, какое это невообразимое волшебство, когда город из точки на карте, из пункта в маршруте, превращается в нечто настоящее, живое, дышащее. О вокзалах, одинаковых только на первый взгляд; о воздухе, который везде разный на вкус; о том, что всегда можно найти человека, который проведёт тебя через город ко всем его секретам, к самому сердцу.

…да, человека.

Лет шесть с половиной тому назад, в Форесте, это была отчаянная девчонка с ярко-малиновыми волосами.

Она плакала около кафе недалеко от вокзала, отчаянно, навзрыд, будто разом похоронила всю свою жизнь и надежды, по щекам текли чёрные ручьи – слёзы с тушью пополам. У неё было очень дорогое пальто, а под ним вульгарное платье из сетки, леггинсы и топ; от неё пахло праздничным пуншем и вечеринкой в самом разгаре, но пальцы у неё были в чернилах, а портфель казался неподъёмным из-за документов. Она представилась адвокатом и больше ни слова ни сказала о себе, даже имя не назвала, но с благодарностью выпила стакан какао навынос, который Джек купил на последние деньги.

– Я тогда только-только сбежал и… и не умел ещё зарабатывать, да, – пробормотал он. Язык заплетался. – Но её… её было так жалко, надеюсь, у неё теперь всё хорошо. А тот парень, из-за которого она, ну… он её не заслуживает, и…

Бомм!

Сирил снова тряхнул колокольчиком, и марево отступило.

– Продолжай, – тихо попросил он. – Мне… мне интересно.

Конечно, это было враньё, но Джек заговорил снова.

Он вспомнил Кэр-Ивэйн с его старинным замком; Тейл, куда его отговорил ехать случайный попутчик, вроде бы бармен; красные пустоши за Сейнт-Джеймсом, и холмы, где старые-старые деревья сплошь укутаны металлически жёсткими плетями вьюнка. Рассказал о том, что самой тёмной, беззвёздной ночью крысы иногда превращаются в чудовищ в человечьем обличье и выходят на охоту, смешиваясь толпой; о том, что как-то ему встретились бродячие циркачи, один из которых умел по-настоящему летать, а у второго были глаза убийцы…

Бомм!

– Говори дальше, – произнёс едва слышно Сирил. Воздетая рука с колокольчиком дрожала, а губы потрескались, словно каждый раз, когда приходилось действительно развеивать злые чары, а не просто звонить, это забирало солидный кусок сил. – Я… я ведь нигде почти не был, а если и приезжал куда-то, то видел обычно только вокзал, такси, гостиницу и концертный зал. Даже на море был всего один раз, но из-за шторма не рискнул искупаться. Брат говорит, что до… до поездки на фьорды наша семья много путешествовала. Но я не помню.

Холод от веретена проник, кажется, уже вглубь костей; от охапки сена на полу осталась небольшая горка, и Джек теперь отчётливо видел, что лунный свет стягивается к веретену, точно бы исчезает, сливаясь с нитью.

«Оно прядёт свет?»

Отчего-то было жутко.

– …тогда я расскажу тебе про море.

Он вспомнил южное побережье – ласковое, беззаботное, и северное – пустынное, строгое. Город Лэнгтон; уединённый пляж между отвесных скал, где было так здорово купаться голышом, пока не заявилась какая-то парочка, жаждущая развлечений. Протяжные волны в белых бурунах; синюю-синюю глубину, прозрачную в погожий день; тёплую зеленоватую воду в заливе у железной дороги, и людей, которые махали и свистели Джеку из окон вагонов, когда он – немного рисуясь, надо признать – спрыгнул с обрыва вниз.

…о том, что в Лоундейле совершенно точно лучший кофе в мире – в «Чёрной воде».

…о том, как хочется иногда вернуться домой.

…о том, что он больше нигде уже, наверное, не почувствует себя дома.

Бомм! Бомм! Бомм!

На сей раз потребовалось встряхнуть серебряным колокольчиком трижды, прежде чем Джек очнулся. От соломы на полу осталось несколько жалких клочков, тающих на глазах. Сирил тяжело дышал. Он согнулся, упираясь ладонью в собственное колено, и плечи ходили ходуном.

– Как же… достало, – простонал он, зажмурившись.

Джеку, впрочем, было не легче.

Тело ощущалось не то чужим, не то неживым. Мышцы болели – не так, как после физической нагрузки, а как во время гриппа, только сильнее. Лёгкие словно разрывались. Перед глазами всё плыло.

Наверное, именно поэтому он упустил момент, когда солома закончилась, а веретено кольнуло палец.

«Чёрт, – успел подумать Джек. – Я попал».

Нить вспыхнула – и запылала уже не золотым, а алым светом.