Игры с призраком. Кон первый.

Молчит черный человек. Сидит, прислонившись к стволу, и ни звука, ни жеста. Вот и пойми — слышит ли, видит ли, да и жив ли? Лицо белое, что молоко в кувшине, разведи поболе — самый цвет получится, а волос короток, да черен, что крыло ворона, и глаза черны, огромны, на поллица, не как у людей. Что за диво? Чур, чур, чур!

— Можа помер? — предположил светловолосый и присел на корточки в метре от незнакомца, стараясь и лучше разглядеть его, и успеть сбегнуть, ежели чего тому вздумается недоброе.

— Можа и помер, — неуверенно согласился второй парень, стоя в паре метров от первого и предусмотрительно не подходя ближе — жутко все ж! Аж русые волосы дыбьем встали! Кто его знает — а ну соскочит сейчас черный и загонит их в болото? Плутай потом до полудня. А то и хлеще — душу заберет. Ишь распластался меж корней, как крятун — знать добра не жди! Можа лешак насмехается, а можа и боги серчают. Не даром вчерась небо заревом полыхало, вот наполыхало — сидит теперь черный человек на святом месте, точно бодяк средь былинника, и страху нагоняет.

Ежели б знать, что точно человек, да кто ж из смертных в заповедное место заберется, да под сосну — мать усядется? А ежели и вправду простолюд, тогда точно помер. Боги кощунства не потерпят, враз накажут, и поминай, как звали.

— Проверить бы, — неуверенно спросился первый и покосился на товарища. Тот передернул широкими плечами, пожевал пухлые губы и выдал предостерегающе тихо:

— Ты, Межата, на рожон-то не лезь. Откель знаешь — кто таков? — и сделал шаг к другу, на всякий случай. Упрям тот, не послушает, ему, что в лоб, что по лбу — все едино, по-своему гнуть будет, а случись что? Кто на заступу встанет? Ему, Мериле, придется.

Светловолосый Межата сверкнул серыми глазами и несмело, чуть дыша, ткнул черного своей здоровенной ладонью и тут же отпрянул, с испуга свалившись наземь.

Черный мешком повалился на дерн и застыл в неестественной позе, перегнувшись через сосновые корни. Лицо в хвою щекой ткнулось и на парней чернотой глаз уставилось — одно слово — мертвец. Вот только пальцы на изодранных руках дрогнули, зашевелились и снова застыли. Парни озадаченно переглянулись.

— Живой, видать, — растерянно почесал затылок Мерило, и тяжелый подбородок брякнул на грудь — вправду не человек! — Надо бы нам к князю, Межата. Пущай он решает, что с ним делать.

— Бросим, значит? — недовольно скривился сероглазый. — А ну помрет? На ком грех будет?

— А ну притащим, а он — лютичей подсыл? — расправил плечи его товарищ и, уперев в бока ручища, сверкнул голубыми глазами. — Где ум оставил? Всяких без княжьего ведома в городище тащить — беды не оберешься!

— Глаза-то разуй! — фыркнул Межата. — Ты одежу таку у лютичей видал? По всему видать — чужак. Зверюшка неведома. Послал бог леса… — парень задумчиво почесал рябой нос картошкой и махнул рукой. — Твоя правда, побегли к князю. Лес послал — не нам отказывать, но и гостинец такой к своим тащить… Пущай старшой решает!

Парни развернулись, как по команде, и рванули в чащу, уверенно продираясь сквозь заросли, перепрыгивая буреломы, спугивая своим медвежьим топотом лесных жителей. Лишь серые, холщовые рубахи замелькали меж стволов. Вскоре показались остроконечные столбы ограды и кованые ворота — Полесье — городище мирян.

Город по их меркам большой, дворов на полтьмы, не менее. Всему племени мирян здесь вольготно было. Покой да тишина и заботы в радость, без опаски жизнь, что еще надо? Городище располагалось меж густых хвойных лесов, посередь. Захочешь найти — не сразу сыщешь, дён с пяток промаешься.

А и ладно, не все гости в радость, да с добром. Куда лучше со своими-то? Ни мороки, ни кручины, живи да радуйся.

Старшой племени — князь Мирослав был в это время там, где ему и положено, на холме у святилища. Сверху на своих воинов поглядывал, зорко следил за тем, как ратятся на поляне, у подножья холма, молодцы. Справно ли стрелы пускают, не хитрят ли, с мечами сходясь?

Русые волосы, перевязанные на лбу скорбной лентой, развивались на ветру, бились о бычью выю. Каменное лицо с тяжелым подбородком ничего не выражало, лишь уголки твердых, обветренных губ чуть подрагивали, если кто-то из дружников оказывался не так проворен да меток, как надобно.

Невозможно было князя не приметить. Высилась на холме его фигура — громадная да крепкая, как скала.

Ох, и здоров! Одним видом и старых и младых устрашал, а как глянет грозно карими глазами да брови насупит, так и не знаешь, под какую лавку ползти, где сберечься. Однако все знали — это только вид у него свирепый, на деле, зазря не осерчает. Хоть и строг, но справедлив, и сам в правде живет, и другим заповедует.

Уважали его в городище и о другом князе не помышляли. 40 зим ему уж минуло и, почитай, половину из них у мирян княжил. Мать его, Веренея, мирянка исконная, за князя любавичей пошла, да долго замужем не протянула — крут был Гневред, не бил, не охаял молодку, но мог на пустое осерчать и по две, три полных Мораны молчать да недовольно кривиться.

Тяжко было веселой да незлобивой Веренее к мужнину нраву приловчиться, да понять, на что серчает. А после, как Мирослав народился, красивый да ладный, князь начал на других девок поглядывать и, как сынку три годка исполнилось, второй женой Малену синеокую взял.

Не стерпела того гордая Веренея — у мирян одна жена на веку написана, и домой возвернулась и сына прихватила. Много после за то горя было, и серчал Гневред боле не оттого, что ушла, а что сынка ему не оставила. Да и тот, щенок, подрастая под материнским взором, на отца зубы скалит, без почтенья живет, без страха пред родителем, за мать вступается, отцовские наставления не принимает, равно как и подарки да льстивые посулы.

Из свово Полесья ни на шаг, словно медом ему там мазано. Словом, вотчина материнская Мирославу дороже была, чем Гневреда — Славль. Так и рос он под присмотром мирян, в их вере, их заботами, а как подрос да возмужал, племя его княжить над собой поставило, на мирянке оженило.

Гневред осерчал на то шибко, да и отверг сына прилюдно — мол, нету у меня старшого сына, середний княжить будет — Любодар. Мирослав на ту весть и бровью не повел.

А и разобраться — что ему? Своих забот завсегда хватит.

Миряне племя большое, да шабутное. Однако Мирослав справлялся, крепко всех держал, не забалуешь, но в строгости не перегибал, справедлив и мудр был не по летам. Зря не наказывал — по делам мерил, о каждом заботился, не разбирая дитя то, аль дружник, гридень — княжий человек, и берег людей.

Немногословный, сдержанный, ярость свою и злобу лютую лишь раз выказал, зим 15 тому назад, когда городище их лютичи в прошлый набег спалили. Свиреп тогда был князь, таку бойню учинил, что небо стонало. И отца бы родного, что лютичей через свою землю пропустил, да не упредил о беде, точно б порешил, да не успел — Боги вмешались.