II. Отсрочка
Шрифт:
— Нет, — ответила она, — у меня нет убеждений. Я думаю, что была бы коммунисткой, не будь люди таким дерьмом. — Подумав, она добавила: — Пожалуй, я пацифистка.
— Забавная вы, — заметил Матье. — Если люди — дерьмо, вам должно быть все равно, умирают они на войне или как-то иначе.
Она с упрямой серьезностью покачала головой:
— Вовсе нет. Именно потому, что они дерьмо, отвратительно воевать с их помощью.
Наступило молчание. Матье посмотрел на паутину на потолке и начал насвистывать.
— Я ничего не могу предложить зам выпить, — сказала Ирен. — Разве что вы любите миндальное
— Гм! — неопределенно отозвался Матье.
— Да, я так и думала. А, на камине есть сигара, возьмите, если хотите.
— С удовольствием, — сказал Матье.
Матье встал, взял сигару, которая оказалась пересохшей и сломанной.
— Можно мне набить ею свою трубку?
— Делайте с ней все, что угодно.
Он снова сел, разминая сигару в пальцах; он чувствовал на себе взгляд Ирен.
— Устраивайтесь поудобнее, — сказала она. — Если не хотите разговаривать, молчите.
— Хорошо, — согласился Матье. Через некоторое время она спросила:
— Вы не хотите спать?
— Нет-нет.
Ему казалось, что он больше никогда не захочет спать.
— Где бы вы сейчас были, если бы не встретили меня?
— На улице Монторгей.
— А что бы вы там делали?
— Гулял бы.
— Вам должно казаться странным, что вы здесь.
— Нет.
— И то правда, — сказала она со смутным упреком, — вас здесь будто и нет.
Он не ответил: он думал, что она права. Эти четыре стены и эта женщина на кровати были незначительным случаем, одной из призрачных фигур ночи. Матье был везде, где простиралась ночь, от северных границ до Лазурного берега; он составлял одно целое с ней, он смотрел на Ирен всеми глазами ночи: она была всего лишь крохотным огоньком во тьме. Пронзительный крик заставил его вздрогнуть.
— Вот мученье! Пойду посмотрю, что там с ним.
Она на цыпочках вышла, и Матье зажег трубку. Ему расхотелось идти на улицу Монторгей: улица Монторгей была здесь, она пересекала комнату; все дороги Франции проходили здесь, здесь произрастали все травы. Эти четыре перегородки из досок поставили где-то. Матье и был где-то. Ирен вернулась и села: она была просто кто-то. Нет, она не похожа на бретонку. Скорее, маленькая аннамитка из кафе «Дом» — такая же шафранная кожа, невыразительное лицо и бессильная грация.
— Ничего страшного, — сказала она. — У него кошмары. Матье мирно попыхивал трубкой.
— Этот парнишка, должно быть, видал виды.
Ирен передернула плечами, и ее лицо резко изменилось.
— Вздор! — возразила она.
— Вы вдруг стали очень жесткой, — заметил Матье.
— Да просто меня раздражает, когда жалеют барчуков вроде него, это типичные выходки сынков толстосумов.
— Но и при этом он, видимо, несчастен.
— Не смешите меня. Мой отец вышвырнул меня за дверь в семнадцать лет: мы с ним не слишком ладили, как вы понимаете. Но я бы не сказала, что была несчастной.
На мгновение Матье различил под ее ухоженной маской искушенное и жесткое лицо многое испытавшей женщины. Ее голос, медленный и объемный, тек с каким-то размеренным возмущением.
— Человек несчастен, — сказала она, — когда ему холодно или когда он болен, или когда ему нечего есть. Все остальное — истерические причуды.
Он
засмеялся: она старательно хмурила брови и широко открывала маленький рот, изрытая слова. Он ее едва слушал: он ее видел. Взгляд. Огромный взгляд, пустое небо: она металась в этом взгляде, как насекомое в свете фонаря.— Поверьте, — сказала она, — я готова его приютить, ухаживать за ним, помешать ему делать глупости, но я не хочу, чтобы его жалели. Потому что я насмотрелась на несчастных! И когда буржуа претендуют на какое-то особое несчастье…
Она перевела дыхание и внимательно на него посмотрела.
— Правда, вы тоже буржуа.
— Да, — подтвердил Матье. — Я буржуа.
Она меня видит. Ему показалось, что он затвердевал и стремительно уменьшался. За ее глазами было небо без звезд, у нее тоже есть взгляд. Она меня видит; как видит стол и укулеле. И для нее я существую: подвешенная частица во взгляде, буржуа. Это правда, что я буржуа. И однако ему не удавалось это почувствовать. Она все еще смотрела на него.
— Чем вы занимаетесь? Нет, я угадаю сама. Вы врач? — Нет.
— Адвокат? — Нет.
— Вот как! Тогда, может, вы жулик?
— Я преподаватель, — признался Матье.
— Вот оно что! — немного разочарованно сказала она. И живо добавила:
— Впрочем, это не имеет значения.
Она на меня смотрит. Он встал, взял ее за руку чуть ниже локтя. Мягкая теплая плоть немного углублялась под его пальцами.
— Что с вами?
— Мне захотелось к вам притронуться. В качестве ответа: вы ведь на меня смотрели.
Она прижалась к нему, и ее взгляд затуманился.
— Вы мне нравитесь, — сказала она.
— Вы мне тоже нравитесь.
— У вас есть жена?
— У меня никого нет.
Он сел на кровати рядом с ней.
— А у вас? Есть кто-нибудь в вашей жизни?
— Есть… некоторые. — Она сокрушенно поежилась. — Я — доступная, — пояснила она.
Ее взгляд исчез. Осталась китайская куколка, пахнущая красным деревом.
— Доступная? И что же? — спросил Матье.
Она не ответила. Она обхватила голову руками и с серьезным видом смотрела в пустоту. «Она часто задумывается», — решил Матье.
— Если женщина бедно одета, ей приходится быть доступной, — добавила она, помолчав.
Тут же она с волнением повернулась к Матье.
— Я не вызываю в вас робости?
— Нет, — с сожалением сказал Матье. — Ничуть.
Но у нее был такой отчаянный вид, что Матье ее обнял. Кафе было безлюдно.
— Сейчас два часа ночи, не так ли? — спросила Ивиш у официанта.
Он протер глаза рукой и бросил взгляд на часы. Они показывали половину девятого.
— Может, и так, — буркнул он.
Ивиш скромно села в углу, натянув юбку на колени. Я якобы сирота, еду к тетке в предместье Парижа. Она подумала, что у нее слишком блестят глаза, и опустила волосы на лицо. Но ее сердце переполнилось почти радостным возбуждением: один час ждать, одну улицу пересечь — и она впрыгнет в поезд; к шести часам я буду на Северном вокзале, сначала пойду в «Дом», съем два апельсина, а оттуда — к Ренате, занять пятьсот франков. Ей хотелось заказать коньяк, но сироты не пьют спиртного.
— Вы не дадите мне липового отвара? — спросила она жалобным голоском.