Икона и топор

Докучаев сурово критиковал западную геологию, которая изучала почву лишь в целях ее использования. Почвоведение же, напротив, стремилось достигнуть внутреннего понимания не только почвы, но и жизни, происходящей из нее. Докучаев полагал, что существует «весьма тесное, вековое взаимодействие между водой, воздухом, землей… и растительными и животными организмами», что развитие и перемены совершаются в природе так же, как в человеческом обществе [1231] . Докучаевская наука — в сочетании р возвышенной полемикой бывшего народнического апологета деревенской жизни в «Отечественных записках» Александра Энгельгардта — способствовала зарождению основательной заинтересованности в сохранении русского леса, а также широкомасштабной реорганизации и улучшению высшего сельскохозяйственного образования. Он уподоблял почвенные воды телесной крови и рекомендовал своим последователям основать новую науку «фитосоциологию», посвященную изучению леса как «социального организма» [1232] . Выросший в семье священнослужителя и учившийся в семинарии, Докучаев ничтоже сумняшеся отдавал должное Шеллинговой Naturphilosophie. Большинство западных геологов поныне считают его эксцентриком. Но докучаевское сочетание кропотливых региональных изысканий с идеалистическим одушевлением в немалой степени предопределило передовую роль России в начале XX столетия в научном исследовании многих областей физики почв, изучения вечной мерзлоты и т. п.

1231

12. Там же. Ценные сведения о Докучаеве и его интеллектуальном влиянии содержат материалы мемориальной сессии 30 марта 1924 г.: Труды почвенного института имени В.В.Докучаева, II. — Л., 1927, 289–347, особ. 318–320, где выявляется его связь с Naturphilosophie. Имеется советская публикация его сочинений: В.Докучаев. Избранные сочинения. Русский чернозем. — М., 1948, в 3 т. Краткая оценка влияния Докучаева дастся в: J.Joffc. Russian Contributions to Soil Science // R. Christman, ed. Soviet Science. — Washington, D.C., 1952.

1232

13. Труды… Докучаева, 318 и далее. Принципы «фитосоциологии» лучше всего изложены в кн.: Г.Морозов. Учение о лесе. — СПб., 1912; она определяла направление лесоводческого издания позднеимперской России «Лесной журнал».

Докучаев и Федоров умерли несколькими годами раньше Толстого и Мечникова. Никому из этих идеалистических натуралистов не открылись тайны вещественного, физического мироздания, до которых они все были охочи. Толстой прожил дольше всех и умер восьмидесяти двух лет от роду. Согласно распоряжениям Победоносцева (который сошел в могилу тремя годами раньше), Толстому отказали в религиозном обряде погребения. Он был похоронен у себя в Ясной Поляне близ той зеленой палочки, с помощью которой, как он мечтал в юности, откроется тайна всеобщего братского благоустройства.

Этой тайны — тайны разумного и нравственного общественного порядка — Толстой прежде всего и доискивался, пусть тщетно. Зато его страстный и искренний поиск сохранил вживе народническую традицию нравственной самоотдачи и несбыточных чаяний. В противоположность традиционализму и принудительности, которые насаждал Победоносцев, Толстой выдвигал идеал ненасильственной нравственной революции. Его религиозное учение представляет собой любопытную смесь пуританизма протестантской секты и восточного смирения перед таинствами натуры. Его всегда восхищали (а в известной степени и повлияли на него) наиболее синкретические и антитрадиционалистские формы протестантизма [1233] . Еще студентом Казанского университета он изучал восточные языки; благоговейное отношение к буддизму сохранял всю жизнь; и собственные религиозные искания побуждали его восхищаться конфуцианством как образцом нравственной, а не метафизической религии. Немудрено, что его религиозные идеи нашли больше всего отклика на Востоке — в особенности после того, как Ганди воспринял толстовскую доктрину непротивления злу насилием [1234] . В то время как европейцы склонны были рассматривать его поздние религиозные сочинения как очевидный упадок творчества после великолепия «Войны и мира» и «Анны Карениной», людям иной культуры эти романы зачастую представлялись всего-навсего данью молодости, благо автор их в зрелые годы обрел путь, заново подводящий к непреложным истинам аграрного Востока.

1233

14. О связях Толстого с российскими сектантами см.: J. Bienstock. Tolstoy et les Doukhobors, 1902; H. Рейнхардт. Необыкновенная личность. — Казань, 1889; Л.Никифоров. Сютаев и Толстой // ГМ, 1914, № 1, 142–158; О. Lourie. La Philosophic de Tolstoi, 1899, особ. 56–61. О принципиальном интересе Толстого к западному протестантству см.: F.Philipp. Tolstoj und der Protestantismus. — Giessen, 1960. Идеи Толстого были в протестантской Финляндии популярнее, чем в любой другой части Российской империи (см.: A.Nokkala. Tolstoilaisuus Suomessa // SKST, LIX, 1958, 78—176). О развитии его философии см.: N.Weisbein. L'Evolution religieuse de Tolstoi, 1960. Среди множества толстоведчсских сочинений общего характера следует отметить объемистый труд: В.Шкловский. Лев Толстой. — М., 1963.

1234

15. A.Kaplan. Gandhi et Tolstoi (Les sources d'une filiation spirituelle), 1948; K.Nag. Tolstoy and Gandhi. — Patna, 1950. См. также: D.Bodde. Tolstoy and China. — Princeton, 1950; P.Biryukov. Tolstoi und der Orient. — Zurich, 1925.

Были у Толстого и японские поклонники, бывали и паломники из Японии, хотя самое раннее и наиболее существенное влияние на японскую литературу (в частности, на роман Симэя Фтабатэя «Плывущее облако», 1887–1889) оказал «Обломов» Гончарова. В силу своей сумрачности русская литература стада, быть может, самой влиятельной из европейских литератур в Японии нового времени. См.: S. Shigeki. The Influence of Russian Literature in Japan // Japan Quarterly, 1960, Jul. — Sep., 343–349.

В России у Толстого нашлась лишь горстка подлинных последователей. Как он, так и его недруг Победоносцев были равно чужды новым проблемам и новым заботам. Они были людьми из прошлого, один из которых соблюдал обыкновения имперского чиновничества, другой продолжал традиции взыскующей истины дворянской интеллигенции. И власть Победоносцева, и обаяние Толстого были препонами деятельности более умеренных реформаторов. Но ни Победоносцев, ни Толстой не могли разогнать тяжелое уныние восьмидесятых годов и уж тем более хоть как-нибудь обновить подход к насущным проблемам эпохи.

Обоих страшила и отталкивала новь окружающего мира в ее главных проявлениях. Интеллектуальные и политические устремления современной Европы казались им никчемными, растленными и своекорыстными. Скорее от безысходности, чем из высших побуждений, оба нашли прибежище в христианстве собственного изготовления: Победоносцев увязывал его с восточным деспотизмом, а Толстой — с восточным мистицизмом.

И все же было бы несправедливо равнять многоликого Толстого с узколобым Победоносцевым. Толстой был во многих отношениях последним подлинным гигантом чающей преобразований дворянской интеллигенции. Он стремился возобновить ее утраченную связь с почвой и в то Же время найти ответы на «проклятые вопросы» о значении искусства, истории и самой жизни. Величайший романист своего времени, Толстой Умер за много верст от покинутого дома, бормоча: «истина… я люблю много… как они…» [1235]

1235

16. H.Гусев. Летопись жизни и творчества Льва Николаевича Толстого, 1891–1910. — М„1960, 836.

Вот уж поистине Гулливер, пригнетенный к земле лилипутами: распростертый титан на одном из последних рисунков Гойи, чье тело обступили муравьиные полчища человечков, водружающих свое знамя на его сонной голове. Однако Толстой, подобно большинству дворянской интеллигенции, добровольно отдал себя в кабалу народу. И при этом сравнивал народ с Гулливером в характерной дневниковой записи поздней жизненной поры: «Шел по деревне, заглядывал в окна. Везде бедность и невежество, и думал о рабстве прежнем. Прежде видна была причина, видна была цепь, которая привязывала, а теперь не цепь, а в Европе волоски, но их так же много, как и тех, которыми связали Гюливера. У нас еще видны веревки, ну бечевки, а там волоски, но держат так, что великому народу двинуться нельзя. Одно спасение: не ложиться, не засыпать» [1236] .

1236

17. Там же, 25 5-256.

Этот нравственный пафос восторжествовал в новом, бессонном столетии. И то сказать, новая кабала советской эпохи возникла отчасти на основе строгого пуританства и этической одержимости, одинаково свойственных позднему Толстому и революционной традиции. Правда, Толстой отвергал революцию [1237] и умер как одинокий паломник-сектант, отправившийся на поиски истины. Обращенное к жене в последнем письме увещевание «жизнь не шутка» [1238] поразительно похоже на последнюю запись в блокнотах Иванова: «Не позволительно шутить с Богом» [1239] . Иконой этой своеобразной веры могло служить знаменитое полотно ивановского друга Николая Ге, на котором тот изобразил истерзанного Христа перед сановитым и надменным Пилатом. Репинские портреты и зарисовки пожилого Толстого в крестьянском платье у себя в усадьбе служили последними иконами отмирающей веры, внушавшими благоговение, но не побуждавшими к подражанию. Никому не хотелось «вполне уподобиться» старику Толстому. Он был укоренен в прошлом, и его идеи созревали в мире, большей частью несовместном с нарождавшейся городской и промышленной Россией.

1237

18. На вопрос: «Разве нет разницы между убийствами, совершаемыми революционерами и полицейскими?» Толстой ответил: «Разница такая же, как между кошачьим и собачьим говном. Я не люблю нюхать ни то, ни другое» (Simmons. Tolstoy, 651).

1238

19. Последнее письмо жене от 31 окт. 1910 г.// Гусев. Летопись, 1891–1910, 826.

1239

20. Зуммер. Система, 408.

В последний период жизни Толстого, который совпал с началом царствования Николая II, более образованная и космополитически настроенная часть населения прониклась множеством новых идей [1240] . В 1890-е гг. началось пышное предзакатное цветение имперской культуры, известное под названием «российского ренессанса» и «серебряного века». В разнообразии и изощренности новых достижений и в самом деле было нечто возрожденческое. Пусть серебро не столь драгоценно, как золото, зато оно доступней широким массам. Никогда прежде так много людей небыли причастны высокой культуре театрального и изобразительного искусства, политической жизни и идеологии.

1240

21. В последнее время наиболее изощренные советские исследователи принялись восполнять лакуны, образовавшиеся вследствие избыточного почтения к традиционному марксистскому классовому анализу. Так, Л.Эрман (Состав интеллигенции в России в конце XIX и начале XX в. // ИСР, 1963, № 1, 161–177) демонстрирует, что образованность на рубеже веков была весьма неодинаковой, но часть рабочего класса отличалась поразительно высоким ее уровнем, и поэтому стало широко употребляться обозначение «полуинтеллигент». Этот термин (который использовал Ленин и который — по-видимому, независимо от его первоначального использования — снова ввели в обиход современные западные ученые — например, Хью Сетон-Уотеон), вероятно, подсказан словоупотреблением языка идиш.

Можно сказать, что, по сути дела, серебряный век открыл перед Россией 1890-х гг. три новых и весьма различных перспективы духовного развития: конституционный либерализм, диалектический материализм и трансцендентальный идеализм. Каждое из этих направлений мысли стремилось преодолеть цепенящее чеховское уныние, охватившее Россию; все они резко порывали с утеснительной победоносцевской реакцией и открещивались от утверждения российской своеобычности, одинаково характерного для народников и панславистов. Все три направления подпитывались обновленными культурными и дипломатическими контактами с Западной Европой и все три претендовали на общеевропейскую значимость. Предводители новых идейных движений — либерал Милюков, марксист Плеханов и идеалист Соловьев — родились в пятидесятых годах и усвоили контовский оптимистический взгляд на историю. Каждый из них участвовал в бурных волнениях народнической поры, каждый по-своему разочаровался в народнической идеологии и попытался выработать новый способ противодействия смятению и пессимизму позднеимперского периода.

Конституционный либерализм

В России либеральное движение впервые возымело достаточную общественную опору в 1890-х гг. Лишь тогда приверженцы умеренных преобразований, конституционного правления и умножения гражданских вольностей обрели основательную поддержку и интеллектуальный престиж, сравнимый с тем, каким давно пользовались более радикальные воззрения — как правые, так и левые. Внезапно в новой атмосфере конца 1890-х гг. многие социальные силы сошлись воедино и под лозунгами «освобождения» и «земского конституционализма» слились в общероссийское политическое движение, которое привело к образованию Конституционно-демократической (кадетской) партии в 1903 г.

У выкормышей либерально-демократической западной традиции возникает вопрос: почему конституционный либерализм так поздно появился в России? Первопричина, разумеется, в своеобычном российском общественном и экономическом развитии. До самого конца XIX столетия Россия оставалась сравнительно отсталой страной, и жизнь ее по-прежнему определялась религиозными обыкновениями и традиционной сельскохозяйственной экономикой. Интеллигенция сплавила элементы религиозно-утопического сознания и дворянского снобизма в презрительном отношении к таким полумерам, как конституционные реформы и представительное правительство. Самое слово «либерализм» было в XIX столетии не в почете; и подлинно либеральное движение конца века тщательно избегало именоваться «либеральным» в официальном контексте.