Иллюстратор (сборник)

Он освоил компьютер и, кроме нищенского театрального жалованья, неплохо зарабатывал, собирая и налаживая компьютеры для частных и корпоративных заказчиков. Учился сочинять программы. А Мальвина запретила звать себя Мальвиной. Дело в том, что перебралась она в здешний детский театр и за грошовую зарплату снова играла в пьесе про Буратино. На сцене – Мальвина, так еще и дома – тоже Мальвина.

– В этом мире жить невозможно, но больше негде, – то и дело повторяла она чью-то чужую горестную шутку.

В актерской тусовке ее звали Мери. Тимофей же звал ее Машей, Машенькой, отчего она тихо раздражалась, но до поры терпела. И вдруг все стало меняться.

Сперва пыльная сцена заштатного театрика снова, как в родном городе, обернулась для нее полем чудес из старой сказки. Опять явился какой-то режиссер, теперь уже не театральный, а киношный, увидал ее в спектакле и позвал сниматься в сериале. Роль была маленькая, но Мальвину заметили. С тех пор пошло-поехало. Сериал сменялся сериалом. А вот и главная роль в многосерийной «Крутой Алисе». Мальвина играла авантюристку, злодейку, но нежную и чистую душой, которую стать злодейкой принудили сложные житейские обстоятельства. Она стреляла из пистолета, гоняла на мотоцикле и обманывала то полицейских, то бандитов, постоянно оказываясь победительницей. Правда, смысл этих побед оставался неясным даже для нее самой, да и, кажется, для сценариста и режиссера, не говоря уж о продюсерах. В двух первых сериях она должна была предстать некрасивой и неудачливой нищей интеллектуалкой, а в третьей после неожиданной пластической операции обернуться неотразимой роковой красавицей. Сперва ее старательно изуродовали – нацепили нелепый парик, изменили прикус с помощью накладного зубного протеза, выпятив вперед нижнюю челюсть. Ходила она в первых сериях в длинной мешковатой юбке, больших, похожих на мужские башмаках, да еще специально косолапила. Зато потом, когда по сюжету пластическая операция свершится, рассчитывала она предстать на экране во всей своей прелести. Однако нетронутая красота кинодеятелей не устраивала, изгнав парик и зубную капу, они стали мазать Мальвину коричневым тоном, густо красить ее ресницы, почернили брови, завили по-своему волосы и упаковали в сверкающий унисекс-прикид. Вместо трогательной Мальвины возникла кукла Барби, агрессивная Барби.

Теперь Мальвина то и дело уезжала на съемки, и Тимофей оставался дома один на один с Кейсом. В театре появился у него помощник, который исполнял всю рутинную работу. Сам же Тимофей появлялся там только тогда, когда готовилась премьера и нужно было к ней придумать компьютерную программу для какого-нибудь светящегося замысловатого оформления.

Ни он, ни Мальвина на Кейса не обращали особого внимания. Ну, покормят, почистят его туалет, полюбуются минуту прыжками и вращениями, вот и все. А маленький Кейс старался: то и дело укладывался на спину перед Тимофеем, прижимал к груди передние лапы, будто руки в старомодном актерском жесте, знаке волнения, раскидывал задние и смотрел на большого сожителя, откинув назад голову, и видел его, огромного, вверх ногами. Это зрелище его, наверное, забавляло. В ответ Тимофей мимолетно гладил беззащитный меховой живот. Мальвина же просто через кота перешагивала и шла по своим делам. Да и кот ее особо не жаловал, держался подальше и все ник к Тимофею.

Заказчики у Тимофея не переводились. Один решил вдруг снимать свое кино и самостоятельно монтировать, а для этого понадобился ему мощный компьютер. Собрать его он попросил Тимофея. Сорокалетний Шурик, похожий на распухшего до взрослых габаритов пятилетнего мальчика, был толст и краснолиц, пиджак его металлически поблескивал, а из-под ворота пестрой рубашки от «Армани» торчал верх полосатой тельняшки. «Поставим пиндосов в позу, – говаривал он. – Утрутся со своим Тарантиной, гондоны надутые». «Целится на “Оскара”, не иначе», – усмехался про себя Тимофей.

Шурик торопил, заезжал, надоедал. Однажды, пока Тимофей готовил компьютер к работе, Шурик бродил у него за спиной, от нечего делать разглядывая фотографии на стенах. Был он у Тимофея не первый раз, но как будто только теперь впервые реально увидел Тимофеево жилище. Остановился перед небольшим портретом Мальвины.

– Это кто? – спросил он. – Красивая такая?

– Моя жена.

– Да? Я думал, ты один. Не видел я ее ни разу.

– Работы у нее много.

– Кем вкалывает?

– Артистка она. «Крутую Алису» видел?

– Пропустил. Будет у меня сниматься? Мне такие нужны.

– Обсудим, – сказал Тимофей.

Вскоре компьютер был готов, и Тимофей его проверял, пытаясь самостоятельно смонтировать тот отснятый материал, что принес ему Шурик. На мониторе мелькали вооруженные люди в камуфляже, кто-то стрелял, кто-то умирал, натужно изображая боль и страдание, то и дело вспыхивали рукопашные схватки и орали искаженные притворным гневом бандитские физиономии. Вдруг Тимофей почувствовал какое-то смутное беспокойство, как будто в комнате присутствовал другой человек. Стал осматриваться. Взгляд за спину, вправо, влево, вверх. Есть. Кот. Кейс. Поза сфинкса. Устроился на полке, что висит над столом, и смотрит Тимофею прямо в глаза, чуть склонив голову набок, не моргая, внимательно и строго, как бы с каким-то удивленным вопросом и сожалением: ты кто? Ты зачем? Так смотрели они в глаза друг другу довольно долго, не меньше минуты. Наконец Тимофей неловко привстал, уронив стул, протянул руку, погладил кошачью голову и потрепал упругие треугольные уши. Кейс вывернулся из-под руки, встал, потянулся лениво, спрыгнул на стол, потом на пол и медленно удалился, покачивая задранным кверху хвостом. «Ишь ты, важный какой, – подумал Тимофей. – За что-то на меня дуется». Так истолковал он пластику кошачьего тела, усмехнулся, пошел вслед за котом на кухню и подсыпал в его миску сухого корма.

А ночью кот набезобразничал: спикировал с верхотуры книжного стеллажа прямо на спину Тимофея, когда под ним Мальвина стонала и выкрикивала что-то птичье. Может быть, именно этот птичий язык всколыхнул в маленькой Кейсовой голове древний охотничий инстинкт. Хорошо еще, что Тимофеева спина была прикрыта скомканным одеялом. Обошлось без царапин. Кота выгнали в коридор и закрыли за ним дверь.

Через день Шурик явился за готовым компьютером и застал Мальвину дома. Целовал ей руки, просил сниматься у него в кино. Отвечала она неопределенно, не до того ей было, уезжала на очередные съемки в Москву, торопилась в аэропорт, а тут вдруг незнамо кто, никому не известный тип со своим предложением.

– Тима, вызови мне такси, – приказала она.

– Зачем такси, – сказал Шурик. – Я на авто, подвезу.

– Да? И что же у вас за телега?

– «Толстушка Мери».

– Такой трактор?

– «Мерс».

Он отвез Мальвину в аэропорт, неделю ее не было, а когда вернулась, все молчала. Пару раз Тимофей заставал ее в слезах. В ответ на его расспросы отмалчивалась. Кейс вопросительно поглядывал то на нее, то на него и все терся у их ног, перебегая от Тимофея к Мальвине и обратно. А еще через месяц, вернувшись из театра, Тимофей вдруг обнаружил распахнутый пустой шкаф. Обычно там хранилась Мальвинина одежда, а теперь, будто сфинкс, сидел серьезный кот. Из Тимофеевой груди что-то вылетело, прозрачное, невесомое, образовалась пустота, потом вдруг стало жать в голове. Осмотрелся. Нет двух дорожных сумок и чемодана.

На кухонном столе – записка: «За все спасибо, я ухожу. Была обычной телкой, стала настоящей женщиной. Не скучай. Всегда буду помнить».

Мелькнуло: кончена жизнь. Вдруг решил, что виной тут богатый Шурик. Увез Мальвину на своем «мерсе». Позвонил Шурику, будто бы узнать, как работает компьютер. Шурик был спокоен, хвалил компьютер, приглашал в ресторан обмыть замечательное техническое достижение и начало работы над фильмом. Ни при чем он, догадался Тимофей, ну и пошел в магазин за водкой.

Запил. Стал то и дело беседовать с Кейсом. Как-то раз, жалуясь на свою горькую судьбину, обнял кошачью голову обеими руками, прижал его пышные рыжие бакенбарды и вместо широкой бандитской морды увидел узкое треугольное лицо с трагичными глазами, которые враз стали огромными. Вот ведь дружок, умница, жалеет меня, подумал Тимофей. И показалось ему спьяну, что вовсе это не кот, а человек, которого за прошлые грехи или по каким-то другим никому не ведомым причинам втиснули в маленькие габариты и меховую шкурку. И что он грустен именно из-за этого печального факта и, мало того, понимает Тимофееву беду и ему сочувствует. «Эх ты, кот», – часто приговаривал Тимофей, а кот отвечал ему долгими благодарными и сочувственными взглядами. Иногда терся носом о нос. Укладывался поверх одеяла на Тимофеев бок, заводил трещотку в своем пузе и грел Тимофея меховым теплом. И то ли вопреки пьянству, то ли благодаря ему стало Тимофею казаться, что лицо Кейса, несмотря на отсутствие мимики, каким-то непонятным образом меняется, приобретая самые разные выражения. То оно гипнотизирующе строго и требовательно, то умиленно благодарно, то вдруг делается детским, озорным, и тогда кот принимается прыгать, скакать по столам и полкам, теребить Тимофея мягкой лапой, приглашая поиграть.

На работу Тимофей не ходил, прикрывал его в театре юный помощник. Распускал слух, будто у шефа обнаружилась болезнь сердца. Но, в общем-то, все, кроме высшего начальства, знали, что Тимофей запил, ибо иногда заглядывали к нему с бутылкой пожилые, мало востребованные актеры. Произносили пламенные речи о порче закулисных нравов, с нежностью вспоминали прежнюю жизнь. Заслуженный Альберт Сумароков, попросту – Алик, каждый раз рассказывал, забывая, что эту историю весь театр помнит наизусть, как он лет тридцать, если не сорок тому назад, сразу после театрального училища, играл Гамлета и как писали о нем все газеты Союза от «Ленинградской правды» до «Советской культуры». И как обком дал ему, приблудному провинциалу, однокомнатную квартиру на Ланском шоссе, и как он тут же женился на Ирочке, театральной буфетчице. И какая она была стройная и прелестная. Теперь стала толстой богатой теткой, владелицей сети театральных кафе и буфетов. Поэтому Алик всегда являлся не с плебейской водкой, а с самым дорогим виски или с самогоном собственного изготовления. Увлекался самогонным ремеслом. Изучил все рецепты мира и очень любил об этих рецептах рассказывать.