Иллюзии Доктора Фаустино

– Говорите, Хоселито, – вставил доктор, – я уже много дней жду этого.

Собеседники сидели за столом друг против друга. На столе горели две свечи.

Внешность Хоселито совсем не была отталкивающей. Напротив, он был высок, строен, кожа у него была белая, хотя и покрытая загаром; волосы черные, с едва заметной проседью; глаза серо-зеленые, красивого разреза, добрые и печальные; рот небольшой, зубы белые и ровные. Он носил бакенбарды, а усы брил. Словом, Хоселито был красавец мужчина, и, видимо, в недалеком прошлом – теперь ему было лет сорок – он, считался, что называется, ладным парнем.

– Я был рожден для другой жизни, – продолжал Хоселито, – совсем не похожей на ту, которую веду теперь, но человек предполагает, а бог или дьявол располагает. Когда мне пошел восемнадцатый год, я был послушником в монастыре Вильябермехи. Отец Пиньон хорошо помнит то время: он любил меня за прекрасный голос и за ту страстность, с которой я пел в церкви; он ценил смирение и кротость, которые меня отличали, и называл меня ангелом. Я бы и стал им, если бы не встретился с Хуанитой. Лучше бы мне ее никогда не видеть! Она часто посещала церковь со своей матерью, доньей Петрой, вдовой. Это была очень гордая и суровая женщина. Она считала себя благородной, и не без основания. Ее мать, бабка Хуаниты, – родная сестра вашего деда. И вот бедный послушник имел дерзость поднять глаза на родственницу самих Мендоса.

– Кто же был мужем доньи Петры? – спросил доктор.

– Разбогатевший погонщик мулов, – ответил Хоселито. – Но не в этом дело. Дело в том, что я влюбился в Хуаниту. Мои пламенные взоры зажгли в ней ответное чувство. Встречаясь в церкви, мы стали разговаривать, но делали это так осторожно и незаметно, что донья Петра ни о чем не подозревала. Однажды мы условились, что я ночью приду к ней на свидание. Нужно было выбраться танком из монастыря, а потом перелезть через стену, чтобы попасть во двор, где я встречусь с Хуанитой. Свидание состоялось, за первым последовали другие. Как-то раз, во время праздника, красота Хуаниты привлекла внимание богатого помещика из соседнего города *** и заронила в его сердце любовь. Донья Петра дала согласие на брак дочери, Хуанита не осмелилась ослушаться, но сразу же сообщила об атом мне. Мы решили бежать. Приготовили все для ночного побега; я прихватил мула и поехал за Хуанитой. К несчастью, жених-помещик и его слуга, случайно оказавшиеся поблизости, увидели, как я перелезал через стену. Прежде чем я успел спрыгнуть во двор, жених Хуаниты схватил меня за ногу и дернул с такой силой, что я свалился на землю. Я тотчас же вскочил, несмотря на ушибы, но он не выпускал меня и трижды сильно ударил ногой, обозвав при этом негодяем. Помещик был сильный мужчина, и ему чуть было не удалось снова повалить меня наземь. Несмотря на неожиданность, боль и ушибы, я узнал в моем противнике ненавистного соперника. Ревность, гнев и стыд за то, что со мной обошлись так жестоко и подло, заставили меня забыть и о смирении и о послушании, которые так нравились отцу Пиньону. Кротость мгновенно сменилась бешенством и яростью. Адское пламя мести обожгло мое сердце. Дьявол, которого я, наверное, призывал в тот момент на помощь, не замедлил явиться и снабдил меня своими дьявольскими средствами. Рядом со мной лежала груда огромных камней. Я схватил камень и бросился на врага так стремительно, что он не успел защитить обнаженную голову – шляпа у него упала во время борьбы, – и получил удар страшнейшей силы, от которого замертво упал к моим ногам. Все это случилось так быстро, что слуга не успел прийти к нему на помощь. Увидев, что его господин упал, он перепугался и закричал: «Убили! Убили!». Меня сковал ужас. Это была первая смерть, учиненная мною. Я был так потрясен и подавлен, что даже не помышлял о бегстве. Из соседних домов сбежались люди, задержали меня, передали в руки правосудия, и меня приговорили к каторге. Под грузом несчастий, находясь уже на каторге, я совершенно забыл обо всех добрых наставлениях монастырской братии, я познал дурные стороны жизни, понял, что родился под несчастливой звездой, и решил сам бороться со злым роком. Однажды во время дорожных работ я сговорился с четырьмя моими товарищами по несчастью о побеге, и мы бежали. При этом нам, к сожалению, пришлось убить одного из надсмотрщиков, когда тот пытался нас задержать. С тех пор я и подвизаюсь в этом незавидном ремесле. Ничего другого мне не оставалось делать. Не выдержав несчастий и горя, Хуанита умерла, когда я еще был на каторге. После нее осталась дочь Мария. Я обожаю мою дочь, сеньор дон Фаустино; я люблю ее еще и потому, что она живо напоминает мне Хуаниту. Но она стыдится меня, бежит от меня, не хочет меня видеть.

Воспитатели вложили в нее кое-какие добрые мысли и чувства, по забыли внушить ей любовь и уважение к отцу. Кто бы я ни был, я отец. Божья заповедь так и гласит: «Чти отца своего».

Многое можно было на это возразить, но доктор счел более разумным не спорить с Xоселито и промолчал.

XXIV Sunt lacrimae rerum [94]

Не дождавшись ответа, Хоселито продолжал:

– Вы молчите, сеньор дон Фаустино, полагая, очевидно, что моя дочь вправе избегать меня, презирать и даже ненавидеть. Я стараюсь непредвзято разобрать мои поступки и не вижу, почему нужно презирать меня и ненавидеть. Признаюсь, что в какой-то момент моей жизни я мог поступить по-разному и от этого зависела моя судьба. «Когда же это было?» – спросите вы. Может быть, тогда, когда мой соперник попирал меня ногами и нанес мне тяжелые оскорбления. Вы считаете, что я должен был безропотно снести все это? Разве моя вина, что под рукой оказался камень и я не рассчитал силу удара? Конечно, благоразумнее было не наносить смертельного удара. Но можно ли было не отомстить обидчику за попранную честь? Или послушники вообще должны забыть о чести и достоинстве? Может быть, во избежание трагедии я просто должен был отказаться от любви к Хуане, уговорить ее выйти замуж за нелюбимого человека, ублажить тем самым ее мать и снова податься, как ни в чем не бывало, в послушники? Это было бы удобно для всех, но это было бы низостью. Вы можете, конечно, сказать: «Да, лучше было не влюбляться в Хуану и не соблазнять ее». Но я и не соблазнял ее. Мы бросились навстречу друг другу, движимые неодолимой силой: как реки бегут в море, как дым тянется в небо. Нет, все было предопределено… Это моя судьба, мои рок. Верьте мне: я был бы ангелом, если бы не повстречал Хуану. Но дьявол воспользовался ею как орудием моей гибели и мною, чтобы погубить ее. И ни я, ни она не могли избежать этого.

94

Бедствия порождают слезы (лат.).

Доктора подмывало опровергнуть все эти софизмы, которыми разбойник хотел оправдать себя, но понимал, что это ни к чему не приведет. Кроме того, он не приводил достаточно убедительной аргументации. Моральные принципы были ясны ему в теории, но на практике им не хватало ни четкости, ни строгости. Доктор пытался проникнуться теми чувствами, которые владели Хоселито, ставил себя на его место, и тогда ему казалось, что он мог бы убить помещика. Он допускал, что, влюбившись в Хуану, тоже лазил бы через стену на тайные свидания и мог бы решиться похитить ее. Словом, в подобных обстоятельствах он действовал бы точно так же, как Хоселито, но это не значило, что он совершил бы главную его вину. Главная вина, которой, по мнению доктора, замарал себя Хоселито, состояла в том, что тот бежал с каторги и сделался разбойником. Дон Фаустино не мог так поступить, а если бы так поступил, не мог бы себя оправдать. Принципы морали, законы совести, живое ощущение справедливости и доброты не есть результат воспитания. Эти чувства заложены в душе каждого человека, будь он ученый или простой крестьянин. И тот, кто пренебрегает этими принципами, нарушает или извращает эти принципы, законы и понятия, тот всегда виновен и всегда за это в ответе. В основе этих ошибок и нарушений лежит недостаток воли, и чтобы заглушить голос совести, в ход пускаются всякие софизмы. Надо признать, что у некоторых диких и варварских народов подобное попрание норм морали – всеобщее явление. Поэтому нельзя делать индивида ответственным за эти нарушения. Но в цивилизованном обществе вроде европейского невежество и извращенность нельзя считать невытравимыми пороками. Как бы низко ни пал человек, в какую бы темную бездну ни ввергнулся, луч света дойдет до его души и даст ей ясное понимание добра и справедливости.

Так рассуждал доктор – на наш взгляд, правильно рассуждал – и не был склонен оправдывать Хоселито и считать его жертвой судьбы, рока.

Все, что в книгах и газетах говорилось о дурной организации общества, об эксплуататорских способах, которыми достигаются богатства, о зле, которое проистекает из-за дурного использования этих богатств, об унижении и оскорблении бедняков, которых грабят богачи, – все это Хоселито знал и понимал. Правда, воспринимал он это скорее воображением, чем разумом, и знал многих андалусийских разбойников прошлого и настоящего. Знаменитые разбойники вроде Хромого из Энсинас-Реалес, Курносого из Бенамехи, братьев-разбойников из Эсихи соображали в вопросах критики политической экономии едва ли не столько же, сколько Прудон, Фурье или Кабе. [95] В этих вопросах Хоселито держался примерно на том же уровне знаний.

95

Кабе Этьен (1788–1865) – французский утопист.

Подобная критика казалась в те времена столь же безобидной, как и произведения Эжена Сю «Вечный Жид», «Мартин-подкидыш», «Парижские тайны», проникнутые духом социализма и все же свободно печатавшиеся в таких политически умеренных журналах, как «Герольд».

Оставляя в стороне вопрос о том, справедлива ли эта критика и до какой степени справедлива, доктор не мог согласиться с тезисом о том, что если частная собственность приобретается путем грабежа, насилия и обмана, то исправление этого зла должно осуществляться теми же методами, то есть обманом или насилием, учиняемым большим коллективом в лице государственной власти или бандитской шайкой. Хоселито Сухой был сторонником этого тезиса и придавал слишком расширительное значение старой пословице «Украсть у вора – благое дело». Опираясь на эту сентенцию, он утверждал что не только не совершает ничего преступного, но, напротив, творит акты милосердия. Действительно, Хоселито грабил только богатых, изымая у них то, что казалось ему излишним, и оставляя необходимое. Он щедро раздавал милостыню, помогал нуждающимся, делал пожертвования на нужды церквей и храмов, то есть поступал как добрый христианин. Он был убежден, что крадет у воров. Его сподручные так и говорили во время ограбления: «Сдавайся, вор, и раскошеливайся!». Он утверждал, что чрезмерное богатство толкает людей к праздности – матери всех пороков, плодит тунеядцев, вводит во множество грехов. А раз так, то, изымая излишки, он способствует улучшению нравов и открывает перед ограбленным дорогу добродетели.

После этой апологетики своего ремесла Хоселито перевел разговор на положение дел семьи Мендоса, которое было ему хорошо известно. Он обрисовал его в самых мрачных красках и под конец сообщил доктору свежие новости, полученные от лазутчиков и от друзей в Вильябермехе: о мести Роситы и об угрозе распродажи имущества.

Трудно описать гнев и боль дона Фаустино, когда он узнал эти печальные новости.

Живо представив себе огорчения и страдания матери, он не мог сдержать слез.

– Черт возьми! – воскликнул Хоселито. – Вы плачете? – Сильный мужчина не должен плакать, он должен мстить. Я помогу вам. Не ждите от людей поддержки. Порвите с прошлым. Объявите всем беспощадную войну. Не вы первый из дворян встанете на наш путь. Одно решительное слово – и вы здесь хозяин. Через пару дней мы будем в Ла-Наве и, если хотите, устроим такую катавасию, что почтенный ростовщик запомнит нас на всю жизнь: разобьем кувшины и бочки с вином и маслом, перережем скот. А можно спалить и все имение.

Доктор Фаустино решил нарушить зарок молчания и сказал:

– Хоселито, у каждого человека свой образ мыслей и свои способы действия. Я не хочу осуждать ваши поступки, но должен заявить, что я и думаю и поступаю иначе, чем вы. Ростовщик-нотариус требует то, что принадлежит ему по праву, и, следовательно, не совершает в отношении меня никакой несправедливости. Мне не за что ему мстить. Даже если моя мать умрет от горя, то и тогда я не могу считать его причиной смерти. Я' один во всем виноват. Я обязан был предвидеть такой конец.

– Мне больно вас слышать, сеньор дон Фаустино, – возразил Хоселито. – Я не вправе обижать своего пленника, но не могу удержаться от искушения, чтобы не сказать: вы слишком мягкотелы. Это удобно: сделать вид, что тебя не оскорбили, и тем самым избежать опасности, связанной с осуществлением мести. Вы правы: когда за оскорбление не мстят, его скрывают.

Кровь бросилась в голову дона Фаустино, он забыл, что Хоселито вооружен и что по одному его слову доктора здесь могут прикончить.

– Черт возьми! Я ни от кого не намерен терпеть оскорбления, а тем более от вас! Вор всегда думает, что и другие тоже воры. Неужели вы думаете, что если я в отчаянном положении, то могу вступить на тот гибельный путь, по которому идете вы? Повторяю: нотариус поступает по праву, меня он не оскорбляет, и хватит об этом! Нотариус – низкий человек и поступает низко, но меня он не оскорбляет.

В первый момент Хоселито готов был размозжить ему голову. Никогда бы он не стерпел такой дерзости, но тут сдержал свой гнев. Про себя он даже радовался смелости, которую проявил избранник его дочери.

– Ладно, – сказал он, – Выходит, это мне приходится простить оскорбление. Не будем ссориться. У кого что болит, тот о том и говорит.

– Простите, Хоселито. Я немного погорячился.

– Пустое. Воображаю, как там у вас в душе полыхает. Вынужден подлить масла в огонь и напомнить об уговоре. Вы человек горячий и могли забыть о нем. Полагаю, что, как человек чести, вы сдержите слово?