Иллюзии Доктора Фаустино

Воцарилось молчание. Минуты казались часами. Очень опасное молчание.

Доктор по-прежнему находился совсем близко у софы, где сидела Констансия.

И тут доктор почти машинально взял ее руку, и кузина снова не отняла ее.

Доктор покрыл ее поцелуями, но теперь, после молчаливых вопросов, эти поцелуи имели другой смысл и значение.

Констансия резко отдернула руку и сказала с холодным достоинством и невозмутимой рассудительностью, без тени волнения и печали:

– Уходи, Фаустино, уходи. Останемся добрыми друзьями.

Этот призыв остаться только друзьями прозвучал в ушах доктора очень невнятно: что-то среднее между мольбой и приказанием. И все же по тону, которым произносилась эта фраза, можно было угадать ее скрытый смысл. Да, это был запрет. Да, это было ограничение. Но в ней не было протеста, она означала: «Увы, нам суждено быть только добрыми друзьями».

Доктор был достаточно умен и тонок, чтобы понять серьезность этих слов. Он встал, взял шляпу и сказал:

– Прощай, кузина.

Он уже повернулся к ней спиной, он уже был у самой двери, уже собирался переступить порог комнаты, но обернулся. Констансия молчала. Тогда он подошел к ней и смиренным, робким, обреченным тоном произнес:

– Останемся добрыми друзьями.

И протянул руку маркизе как бы в залог этой бескорыстной дружбы. Констансия подала ему свою красивую белую руку. Доктор снова поцеловал ее почтительно и благоговейно, но Констансия не могла не заметить в этом поцелуе едва сдерживаемую любовь и страсть.

Затем, как бы поборов в себе какую-то неодолимую силу, доктор поспешно оставил гостиную.

Генерал по-прежнему стал навещать маркизу только в приемные дни и вечера. Он снял осаду, никому не сказав ни слова о причинах своего решения. У него хватило сообразительности, чтобы не обнаружить своего огорчения, и он скоро утешился, вернувшись к Росите, которая легко простила ему временное заблуждение.

Доктор не манкировал больше своими обязанностями чиновника и не появлялся у маркизы днем, но продолжал посещать ее вечерние приемы и раз в неделю обедал у нее.

Возродившаяся после семнадцатилетнего перерыва любовь должна была, по мнению Констансии, да и по мнению доктора, воплотиться и вылиться в некое возвышенное платоническое чувство. Этого требовало уважение к благородному маркизу, который любил их обоих: дона Фаустино – как родственника и друга, и Констансию – как свою законную супругу. Не сговариваясь, оба думали абсолютно одинаково. Оба избегали опасных встреч наедине. Но встречаясь при маркизе, обмениваясь между собой словами и взглядами, они проникались друг к другу чувством взаимного уважения, и та благородная жертва, на которую они оба шли, и та завидная сдержанность, которую проявлял доктор, привели к тому, что расположение Констансии к кузену сменилось пылким и безрассудным обожанием.

Прошел месяц, и за все это время доктору не представилось ни малейшей возможности повидать кузину с глазу на глаз. Но в конце концов случилось то, что должно было случиться. И нельзя в этом никого винить – ни судьбу, ни дьявола. Ну что из того, если доктор, который запросто бывает в этом доме, оказался однажды вечером вдвоем с кузиной? В тот вечер у маркизы немного расходились нервы, и она никого не принимала. Слуга, полагая, что распоряжение маркизы не распространялось на любимого кузена, провел дона Фаустино в знакомый нам будуар. Маркиза не было дома. Было всего одиннадцать часов, а в Мадриде, как известно, поздно ложатся спать и приемы сильно затягиваются.

Несмотря на жаркую погоду, двери балкона были закрыты. Ничто не нарушало уединения. Только из соседней комнаты тянуло ласковой прохладой: там балконная дверь была открыта.

Koнстансита сидела там же, где она сидела в памятный день генеральского визита. Чувствуя себя нездоровой, она не переодевалась к вечеру и была в простом, но элегантном утреннем туалете. Распущенные волосы делали ее особенно милой и очаровательной: было видно, что она только что поднялась с постели, чтобы встретить доктора.

Эти случайные обстоятельства способствовали тому, что разговор между доктором и кузиной сделался еще более дружеским и доверительным. Они болтали о всякой всячине и, сами того не желая, заговорили о самих себе. Как-то неожиданно для себя самой она спросила об успехах доктора по службе.

– Какие уж тут успехи! – сказал дон Фаустино. – Ко мне вполне подходит старая пословица: «За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь». Меня одолевали всякие честолюбивые мечты. Видно, поэтому ни одна из них не сбылась. Мой ум блуждал с предмета на предмет, не задерживаясь ни на одном: он не нацеливался на добычу, как орел, а порхал над нею, как жаворонок. Я слабоволен и ничего энергично не домогался. Неудивительно, что я так мало преуспел. У меня нет двух важных стимулов: любви и веры в то, что существует помимо меня.

– Неужели ты никого не любишь и ни во что не веришь? Боже, как это ужасно!

– Я говорю о вещном мире.

– Ну, это немного легче, но и это страшно. Неужели ты никого не любишь?

– Я хотел любить, я любил, но мною пренебрегли, и это убило любовь. И вот недавно я почувствовал, как любовь чудесным образом воскресла во мне. Но не будет ли она вновь убита?

– Если ты действительно любишь, – отвечала Констансия медленно, словно стыдясь того, что она произносит, и опасаясь, как бы не сказать лишнего, – если ты любишь по-настоящему, то кто же станет пренебрегать твоей любовью? Вспомни, что сказал поэт:

Amor а nullo amato amar perdons. [108]

Кроме того, если любит человек, обладающий твоими достоинствами, то любовь его должна быть сильной, сильнее смерти.

– Поэт сказал неправду, – отвечал дон Фаустино. – Если же слова его отражают общее правило, то я – исключение из этого правила. Я любил тебя когда-то, а ты меня не любила. Теперь я люблю тебя еще больше, но ты меня по-прежнему не любишь.

Констансия уже совсем было успокоилась, но, услышав последние слова кузена и видя, с каким жаром он их произносит, испугалась. Какая-то неведомая магнетическая сила тянула ее к дону Фаустино, но вместе с тем из глубин ее тревожной совести возникало другое чувство, которое говорило ей, что недостойно, преступно и подло обманывать маркиза.

108

Любовь любить велящая любимым (итал.; Данте, Божественная комедия, Ад, песнь V. Перевод М. Лозинского).

– Фаустино, – печально и покорно сказала она. – Я поступила дурно, низко, но то, что я не полюбила тебя, – это мое несчастье. Однако не требуй, чтобы я стала еще несчастнее, полюбив тебя теперь.

– Я ничего не требую. Сердцу не прикажешь. Если ты можешь не любить меня, не люби, но я люблю тебя, безумно люблю.

Доктор опустился на колени перед маркизой.

– Встань, успокойся. Боже мой! Нас могут увидеть!

– Полюби меня!

– Сжалься надо мной. Оставь меня. Беги отсюда. Что с нами будет! О боже!

– Люби меня, Констансия!

– Да… я люблю тебя.

Доктор пылко обнял маркизу. Она не отстранилась. Губы их слились в поцелуе.

Вдруг она вскрикнула и резко оттолкнула от себя доктора.

– Я погибла, – произнесла она шепотом, как бы выдохнув эти слова, и доктор скорее угадал их, чем расслышал.

Искреннее и пылкое чувство, возникшее столь неожиданно, отключило их обоих от внешнего мира, заставило забыть об осторожности. Они вели себя неосмотрительно, неблагоразумно, глупо.