Иллюзии Доктора Фаустино

Маркиз не понимал, как он мог промахнуться. Однако теперь он был почти уверен, что дон Фаустино остался невредим. От этой мысли душу его охватило отчаяние, и он почувствовал себя совершенно подавленным. Но он должен был идти навстречу человеку, в руках которого была его жизнь.

Доктор вплотную подошел к маркизу. Лицо доктора, освещенное луной, было прекрасно печальным, но маркизу оно показалось страшным, ужасным.

Дон Фаустино почти касался дулом пистолета груди противника и пристально смотрел на него. Прошло какое-то мгновение, показавшееся маркизу вечностью.

Даже в этот момент доктор оставался философом и не мог не анализировать происходящее. Он смиренно принял вызов и пошел на смертельный поединок потому, что не нашел приличного и естественного предлога отклонить его. И вот он принял то, что сам считал несуразным и тяжким обязательством, налагаемым светскими условностями. И все это из-за одного-единственного поцелуя, из-за одного-единственного, хотя и крепкого, объятия. Что же он выиграет от того, что убьет теперь несчастного старика, которого он сам оскорбил и сделал глубоко несчастным? Доктор допускал, что у маркиза не было к нему ни злобы, ни ненависти; вероятно, он хотел только исполнить свой долг, отомстив ему за бесчестье. Не будет ли бессмысленной жестокостью лишить его жизни теперь, когда долг исполнен и все уже совершилось? Хотя доктор часто слышал разговоры о том, как мало стоит человеческая жизнь, сам он благоговейно относился к жизни, и покушение на чью-либо жизнь казалось ему тяжким проступком, величайшим грехом, которому нет прощения. Вот какие мысли проносились в замутненном мозгу доктора.

Доктор швырнул пистолет далеко в сторону. Раздался выстрел, но, слава богу, никого не задел. Дон Фаустино вскрикнул и как подкошенный упал навзничь.

Маркиз бросился к нему, хотел поднять и увидел, что тот весь в крови.

– Моя пуля достигла цели. Он ранен. Может быть, смертельно. Рана в грудь. Проклятие!

Маркиз не знал, кому слать проклятия, кого винить во всем этом. Еще минуту назад он был в отчаянии, что не попал в противника, не убил его, теперь отчаивался оттого, что тот ранен. Только что он был озабочен тем, чтобы сохранить дуэль в тайне, теперь, забыв об этом, стал звать на помощь слуг. Никто не отзывался, и он бросился к дому с криком:

– Педро! Томас! Скорее сюда!

Явились слуги.

Дон Фаустино был ранен в грудь навылет. С помощью слуг маркиз перевязал его, чтобы остановить кровотечение. Раненого перенесли в карету. Маркиз приказал гнать лошадей, чтобы быстрей доставить несчастного в гостиницу.

Маркиз вызвал к больному своего домашнего врача. Тот осмотрел рану и сказал, что, по-видимому, серьезной опасности нет: рана несмертельна. Пуля прошла навылет с правой стороны, очевидно, не задев легкого и важных сосудов. Раненый потерял много крови, что вызвало крайнюю слабость, но, может быть, вследствие этого удастся избежать воспаления и лихорадки.

Маркиз де Гуадальбарбо попросил врача и хозяйку гостиницы взять на себя заботы о больном и уехал домой в полной уверенности, что дон Фаустино скоро выздоровеет.

Читатель, вероятно, помнит о том, как маркиз сказал доктору, что считает Констансию невиновной. Но сказал он это из гордости, ибо не был слеп и прекрасно видел все, что там случилось. Когда он дрался с доктором на пистолетах, у него не было сомнения в том, что жена так же виновата, как и доктор. К несчастью, а может быть, и к счастью, в семье происходят невероятные вещи. У священного семейного очага совершаются события, сокрытые от постороннего глаза, происходят психологические коллизии, которые не могут объяснить ни ученый, ни поэт, как бы подробно и дотошно они ни анализировали и ни описывали их. Поэтому неудивительно, что после долгого разговора, который состоялся в тот злополучный вечер между маркизом и Констансией, муж пришел к убеждению, что маркиза была так же чиста, невинна и непорочна, как и прежде. Все впечатления маркиза о случившемся претерпели чудесную метаморфозу. Теперь он видел все иначе и все понимал по-другому. Объятия уже не казались ему столь пылкими, и вообще они были мало похожи на объятия влюбленных. По крайней мере со стороны дона Фаустино было проявлено больше почтительного благоговения, чем страстности, а маркиза все делала против воли и даже сопротивлялась. И получалось так, что она была не соучастницей преступления, а жертвой. Губы доктора, как припоминал теперь маркиз, просто скользнули мимо губ Констансии и ткнулись в лоб, вследствие чего они вряд ли могли что-нибудь ощутить, кроме прикосновения к гладкой, бархатной коже, к тому же достаточно холодной, да и то через спадавшие на лоб завитки волос, которые плотно его прикрывали.

И самый факт, что он так просто увидел их, доказывал отсутствие злого умысла, убеждал в непреднамеренности совершенного поступка. Увы, другие мужья не так застают своих жен. Он мог бы поименно назвать великосветских прелестниц, коварно изменивших своим мужьям. Как непохожа его судьба на судьбу других мужей! Доктора тоже нельзя судить слишком строго. «Черт возьми! – говорил он себе. – Ведь она так хороша, так соблазнительна в своей неприступности. Бедняга мечтал когда-то жениться на ней. Несчастный малый!» Сведя до минимума значительность происшествия, он стал подыскивать ему объяснение. Все ясно: близкий родственник, поэтические воспоминания о юности, жестокий отказ, полученный семнадцать лет назад… Летом он подумал о том, что будет дальше. Доктор, конечно, выздоровеет – ему этого очень хотелось, – его отношение к кузине превратится в возвышенную любовь, в мистическое обожание а-ля Петрарка. Маркиз не переставал восхищаться стойкостью жены, ее несокрушимой добродетельностью. Перед мысленным взором проходила вереница воздыхателей, более дюжины завидных красавцев, умных и элегантных. Он едва не плакал от умиления и благодарности за то, что Констансия всем им предпочла его, маркиза, сделав его счастливейшим из смертных, предметом всеобщей зависти. Семнадцать лет верности – это ли не доказательство настоящей любви? Наконец маркиз вспомнил и о любимых детях и порадовался, что мог простить ту, которая выносила их в своем чреве и подарила ему. Несколько преувеличивая пылкость и хрупкость Констансии, он уже раскаивался в том, что так жестоко с ней обошелся: ужасно опасался, что она может заболеть от причиненных им огорчений. Он вспоминал теперь ту нежную заботу, которой она умела окружать его, которая всегда трогала его и восхищала, Разве можно порвать с такой женщиной? Нет, он бы умер от горя. А Констансия, такая гордая, благородная, совестливая, умерла бы от стыда. Но, может быть, не только от стыда, а и от горя тоже. Ведь она любила его. Конечно, он теперь стар и немощен, но душа-то не стареет, а женщины вообще и Констансия в особенности умеют ценить духовное начало в любви. Во всяком случае, больше, чем мужчины.

Под воздействием этих рассуждений гнев маркиза сменился милостью и снисхождением. Он готов был простить все, и когда простил, то стал думать о маркизе с еще большей нежностью и любовью, и как-то постепенно и незаметно из человека, который простил, он превратился в человека, который должен был домогаться прощения. Констансия была великодушна и простила в конце концов маркизу то, что он усомнился в ней. В результате этого акта милости она снова взошла на золотой пьедестал и снова превратилась в богиню красоты, изящества и непорочности, Маркиз почувствовал себя счастливым, довольным и умиротворенным.

Дон Фаустино один должен был расплачиваться за драматическое представление; он один принес жертву богу Гименею, чтобы ублажить его и обеспечить тем самым полноту счастья богатой, знатной, аристократической семьи.

XXX Печальная свадьба

Поскольку доктор не был ни известным политиком, ни знаменитым поэтом (великая эпопея еще не была завершена), ни модным философом (он только собирался придумать новую философскую систему), то его мало кто знал в Мадриде. О происшествии было мало кому известно, и даже «Ла Корреспонденсия» не написала об этом ни строчки. Те, кто знал о дуэли, были заинтересованы в сохранении тайны и помалкивали. Несколько полудрузей, полузнакомых по службе, которые с уважением относились к дону Фаустино и даже любили его, приходили справиться о его здоровье, но, узнав, что он серьезно болен и что его нельзя видеть, удовлетворялись этими сведениями и уходили.

Хозяйка гостиницы была стара, но из доброго отношения к своему вежливому и любезному постояльцу охотно взялась ухаживать за ним и делала это очень умело.

Врач тоже внимательно пользовал больного, ибо об этом его просил сиятельный клиент маркиз де Гуадальбарбо.

Как только дон Фаустино был доставлен в гостиницу и уложен в постель, у него поднялась температура, но не столь высокая, чтобы внушить опасения.

В течение первых суток после дуэли дон Фаустино был в сознании и сохранял ясность мысли.

Маркиз дважды навещал его и, выслушав благоприятный прогноз, успокоился.

Вечером того же дня объявился странный посетитель, Хотя врач строго запретил всякие визиты, хозяйка не устояла против просьб, а может быть, и против щедрого вознаграждения незнакомой красивой дамы, пожелавшей видеть дона Фаустино и сообщить ему какие-то важные известия.

– Сеньор дон Фаустино, – сказала хозяйка, входя в комнату больного. – Тут вас хочет видеть одна сеньора. Как вы сейчас себя чувствуете? Можно ее впустить?

– Кто она? – с беспокойством спросил дон Фаустино, подумав, что это Констансия пришла его навестить.

– Похожа на француженку, – сказала хозяйка, и дон Фаустино уже не сомневался, что это была она.

– Она назвала себя? – спросил он.

– Да, ее зовут донья Этельвина, и еще как-то не по-нашему.

Такое романтическое имя, да в придачу фамилия, которую трудно выговорить, заставили его усомниться В своей догадке. Нет, конечно, это не Констансия. Но кто знает, может быть Констансия не хотела назвать свое настоящее имя? И снова возродилась надежда увидеть кузину.