Илья Муромец.
Шрифт:
Илья подождал, пока закончится отпевание, и подошел к одному из священников — старенькому дедушке, судя по острому лицу — ромею. Встав на колени, богатырь наклонился, поцеловал руку попа и, глядя сверху вниз, попросил:
— Батюшка, исповедоваться бы...
Священник устало посмотрел на витязя, вздохнул и опустился на камень:
— Ну, исповедуйся, Илиос, сын Иоанна. Я отец Георгиос, настоятель храма Святой Богородицы Пирогощи. Ты уж прости, что сижу, стар я...
Илья кивнул и, торопясь, сбиваясь, перескакивая с одного на другое, рассказал, как днем ранее наехал на шатер Калина, пытаясь в одиночку покончить с бедой, как попал в полон и был обречен страшной смерти, и как чудом освободился от оков. В этом месте внимательно слушавший ромей несколько раз переспросил, творил ли Илиос молитву и перекрестился ли, как надо, после
— Нет сомнения, Господь тебе помог, Илиос!
— Так вот я об этом и речь веду, отче, — медленно сказал Илья, — Он же мне сказал: «Не зверись»...
А я... Я сегодня стольких порубил — и не помню уж. Выходит, я вроде как обманул его...
— Бога обмануть нельзя, — спокойно ответил священник. — Помолчи-ка, сыне, дай мне подумать.
Отец Георгиос посмотрел туда, где бабы, причитая, складывали мертвецов в огромные братские могилы, затем оборотился к Киеву. Сколько лет он служил в этом странном северном городе? Уже и не помнил. Иногда старый поп ловил себя на мысли, что родной Константинополь — всего лишь сон, что приходит все реже и реже, а настоящее — это Киев: шумный, пыльный, из недолговечного дерева варварский город. Давно уже его по говору принимали за славянина, давно уже он не поправлял собеседника, если тот, забывшись, называл его русским. Здесь он женился, здесь был рукоположен, здесь стал служить в малом, но родном теперь уже храме. Трудно было бороться с суевериями, языческими обычаями, но он продолжал свой труд, хотя радость служения с годами уходила, сменяясь каждодневной привычкой. И сейчас, слушая безыскусный рассказ этого гиганта, этого северного Самсона, что не раз давал почуять силу пьяного кулака его пастве и при том служил крепким щитом Русской земле, Георгиос вдруг подумал: а не Божьим ли промыслом Илиос выбрал для исповеди именно его? Протянув руку, Господь коснулся старого попа: «Георгиос, не забывай меня». Священник глубоко вздохнул и, положив ладонь на плечо коленопреклоненного Муромца (тянуться пришлось высоко), указал на Киев:
— Взгляни, Илиос, смотри внимательнее. Киев, конечно, не райский вертоград, как и везде, есть в нем и грязь грязнейшая, но есть и чистота. За этими стенами тысячи, десятки тысяч живут, радуя и огорчая Христа. Плох или хорош, но Киев есть, стоит на этих холмах, и хоть я и не силен умом, но не думаю, чтобы Бог гневался на нас, желая нашего истребления.
Он помолчал.
— Защищая же сей город, ты вынужден убивать — по-другому воевать не придумано. Но иначе Киев падет, обратится в пепел, и жители его будут преданы мечу. Злой Калин своим бесовским разумением желает нашей гибели, и нет греха в том, чтобы поднять меч в защиту слабых, — он сам не заметил, что говорил уже громче, и проезжавшие мимо дружинники остановили коней и стали слушать. — Богу угодны праведные воины, да укрепит он твою руку, как укрепил руку святого Георгия Победоносца, святого Иоанна Воина, святого равноапостольного Константина. Лишь не давай темному зверству затмить твои очи, не радуйся убийству — это обычай злой и языческий. Отпускаю тебе грехи, иди с миром, сын мой, я буду за тебя молиться.
Илья поцеловал сухую руку старца и, чувствуя, что гора свалилась с плеч, пошел к своему коню. Отец Георгий посмотрел ему вслед, затем взглянул в темнеющее небо и тихо рассмеялся.
— Потому сделаем так, — сказал князь, прихлопнув по щиту, на котором лежал пергамент с тонко вырисованными окрестностями Киева. — Новгородцы, смоляне и черниговцы — встанут в городе. Им сегодня сильнее всего досталось, потому завтра будут в запасе. Понятно?
Буслаев, и Василий Алданович, и Глеб Бореславич молча кивнули.
— Киевский полк и порубежники будут на Васильевском шляхе, варяги же — где и раньше.
— Киевляне — неумелы воины, княже, — покачал головой Илья. — В чисто поле надо ли их ставить?
Князь искоса взглянул на Первого Богатыря, вздохнул и повернулся к Ратибору:
— Что, Ратибор Стемидович, добро ли луга лежат до Вышгорода?
— Добро, — кивнул воевода. — Есть разбег коням.
— Сам же сказал: Калин кыпчаков не пускал еще, — сказал Владимир Муромцу. — Сегодня он нашу силу смотрел, подходы к Киеву сведал. Завтра — решающий бой, а кованой коннице за Ситомлью — раздолье. Стало быть — лучшему нашему войску быть там — дружине, белгородцам, туровцам и Заставе.
С юга же — овраги да урочища, там коннице простора нет, там и гончары устоят.Воеводы и богатыри переглянулись и дружно закивали — князь решил правильно, не убавить, не прибавить. Владимир усмехнулся — что же, не разучился еще полки водить, затем свернул пергамент и убрал в сумку, обвел взглядом собравшихся — все воеводы, бояре, богатыри.
— Сегодня многие сложили буйны головы за Русскую землю. Помянем же их старым обычаем — нынче ночью станем по павшим править тризну.
Небо над западным лесом, еще недавно багряное, быстро чернело, на Киев опускалась ночь. Чистое черное небо усыпали звезды, то одна, то другая, срываясь, падала, а потом вдруг целый дождь посыпался за горизонт, и Сбыслав подумал вдруг — не павших ли русичей закатились звезды? Войско собралось вокруг кургана в полутора верстах от Золотых Ворот, у Старой Лыбеди. Отсюда полки завтра утром, еще затемно, пойдут на свои места, куда князь приговорил, ныне же, хоть и недолго — отдых воинам.
На кургане горел, бился на ветру огромный костер, другие были разожжены у подножия. Здесь, наверху, собрались старшие, войско же сидело внизу. Подложив седло под голову, на попонах, а то и на голой земле, сидели и лежали военачальники и богатыри Русской земли. Конечно, никто не плясал, не скакал через огонь, не звенел оружием — языческие бесования были отброшены давно, но нельзя не помянуть тех, кто сражался и погиб рядом с тобой. Никто не снял доспеха, даже старые бояре — борода до пояса, сидели в бронях и шеломах, положив мечи под левую руку. По кругу ходили братины с медом, ломали теплый еще хлеб, резали мясо — наедаясь после тяжелого дня. Алешка, прислонившись спиной к каменной бабе, наигрывал что-то на гуслях. Сбыслав и Улеб сидели рядом, им, молодым совсем, в этом собрании зрелых и старых мужей было неуютно. Тяжко на сердце было у Якунова сына, и Улеб, сын Радослава, тоже не радовался, оба думали свои мрачные думы, и оттого оба едва не подпрыгнули, когда от костра вдруг донесся громкий смех.
— Вышата-то? — хохотал старый толстый боярин. — То добрый обжора был, помните, как мы с ним про кабана спорили?
Не веря своим глазам, Сбыслав смотрел, как покатываются со смеху могучие мужи, и Владимир, утирая слезы, сипит:
— Как не помнить, вас же обоих потом травами отпаивали! Это ж надо на такое спорить — кто быстрее пудового кабанчика умнет! Я уж думал — там вам и помереть.
— Как же можно, — захрюкал боярин. — Или мы не мужи русские? Ан пригодилось пузо Вышате, кабы не был так широк — не укрыл бы тебя от копья!
— Так ты, Буривой Лютович, назавтра будь ко князю поближе, — крикнул с другой стороны Ратибор, — толще тебя у нас в войске нет, добрая защита станет государю нашему!
Теперь хохотали уже все, Улеб и Сбыслав в смущении смотрели на уважаемых и могучих мужей, что смеялись над храброй смертью своего же товарища.
— Всенепременно, Ратибор Стемидович, всенепременно, — ответил Буривой. — А чтобы защита еще добрее стала, дай-ка мне вон ту ногу кабанью и каравай.
Старый Ратибор, веселясь, словно мальчишка, швырнул в Буривоя огромный свиной окорок, боярин ловко поймал и смачно откусил огромный кус, по белой бороде потек жир.
— Ну, а ты, Дюк, — крикнул сидевший рядом с Владимиром Муромец. — Теперь ты — первый гость русский, ужо попотчуешь товарищей!
Этого Сбыслав уже не вынес, перед глазами дружинника стоял Соловей — веселый, сильный, как он радовался, увидев названого брата, как гордился сыновьями, что подарила любимая жена. Переглянувшись с Улебом, что с брезгливостью смотрел на пьяных вождей, Якунич начал вставать, и вдруг тяжелая рука легла на плечо, и воин хлопнулся на зад.
— А подвиньтесь-ка, добры молодцы, — прогудел Добрыня Никитич, раздвигая молодых побратимов, — дайте старому меж вас присесть.
Отодвигаться пришлось далеко, Добрыня, кряхтя, опустился между воеводами, а потом вдруг обнял обоих за плечи и прижал к себе.
— Знаю, что думаете, — негромко и ласково начал Змееборец: — «Вот же пьяная сволочь, тут бы плакать, а они над мертвыми ржут. Ничего святого нет».
Сбыслав и Улеб молчали — а что тут ответишь?
— Не было среди бояр друзей больше, чем Вышата и Буривой, — продолжал Добрыня. — Иные и судились, и лаялись, а эти как напьются — все обнимаются, плачут: «Как, мол, хорошо, что такой друг у меня есть». Детей поженили, в гости друг к другу что ни месяц ездили... Или не горюет, по-вашему, Буривой?