Илья Муромец.

Смех вокруг костра затихал, мужи сидели в молчании, но не мрачном — так молчат люди, обдумывающие что-то важное. Внезапно Алеша, что продолжал водить пальцами по струнам, негромко сказал:

— А мне вот подумалось, господа бояре и дружина, — будет ли нас кому вспомнить? Отобьем мы проклятого Калина — понятно, живые по павшим тризну справят. А потом? Через десять лет? Через сто? Будет ли Киев стоять? А если и будет — вспомнят ли люди, как мы за него бились?

Никто не ответил, и Алеша снял руки с гуслей. Выл ветер над курганом, гудел костер, а вокруг костра сидели сильнейшие вои Русской земли и думали невеселую думу. Внезапно Илья встал со своего места и вышел на середину круга, к самому костру. Пламя отбрасывало странные тени на лицо богатыря, ветер трепал седеющие кудри. Илья поднес руку ко лбу, словно вспоминая что-то, затем повернулся к Поповичу.

— Спрашиваешь, вспомнят ли, Алеша? А оно важно? — Муромец обвел взглядом собравшихся и громко спросил: — Кто сейчас вспомнит великий подвиг Святогора-богатыря? С кем бился он?

Воины переглядывались, качали головами.

— Рассказывают, что, мол, с Микулой спорил, пробовал тягу земную поднять — то-то Селянинович над этими небылицами смеется. Всякую глупость и непотребство про него плетут, про мертвого уже, — Илья поднял сжатый кулак. — А ведомо ли, для чего он рожден был, со всей силой своей, что земля не держала — только по Святым горам и ездил.

— Да не томи, Илья, — крикнул Добрыня. — Все знают, ты с ним побратимом был, ты при нем до смерти оставался.

— Не был побратимом, — покачал головой Муромец. — Просто наехал случайно, как по Святым горам ходил. Он умирал уж, лежал в каменном гробу, что сам себе вытесал. Я с ним просто последний его месяц провел — он был живой душе рад.

Илья помолчал, затем развел руки и глухим, словно из бездны времени идущим голосом запел:

Как из далеча, далеча, из чиста поля, Из того было раздольица из широкого Что не грозная бы туча накатилася, Что не буйные бы ветры подымалися, Выбегало там стадечко змеиное, Не змеиное бы стадечко — звериное. Наперед-то выбегает лютый Скимен-зверь. Как на Скимене-то шерсточка буланая, Не буланая-то шерсточка — булатная, Не булатна на нем шерсточка — серебряна, Не серебряная шерсточка — золотая, Как на каждой на шерстинке по жемчужинке, Наперед-то его шерсточка опрокинулась. У того у Скимена рыло как востро копье, У того у Скимена уши — калены стрелы, А глаза у зверя Скимена как ясны звезды. Прибегает лютый Скимен ко Днепру-реке, Становился он, собака, на задние лапы, Зашипел он, лютый Скимен, по-змеиному, Засвистал он, вор-собака, по-соловьему, Заревел он, вор-собака, по-звериному. От того было от шипу от змеиного Зелена трава в чистом поле повянула; От того было от свисту от Соловьева Темны лесы ко сырой земле клонилися; От того было от рева от звериного Быстрой Днепр-река сколыбалася, С крутым берегом река Днепр поровнялася, Желты мелкие песочки осыпалися, Со песком вода возмутилася, В зеленых лугах разливалася, С крутых гор камни повалилися, Крупны каменья по дну катятся, Мелки каменья поверху несет. Заслышал Скимен-зверь невзгодушку: Уж как на небе родился светел месяц, На земле-то народился могуч богатырь. [87]

87

Былина по Гуляев, №21

Воины потрясенно молчали, наконец Добрыня молвил:

— Так он со Скименом бился? — Змееборец перекрестился.

— А кто такой Скимен? — с непривычной робостью спросил Улеб.

— Того никто толком не знает, — сказал Добрыня. — Ведомо лишь, что он всем Змеям и Лютому Зверью отец был. Змея Семиглавая, что я пришиб, — от его корня.

Улеб поежился, не в силах представить такое чудовище, а Сбыслав посмотрел на Илью и спросил:

— На что он хоть похож-то был?

— Того Святогор не сказал, — покачал головой Илья, — лишь зуб показал Скименов, он валялся рядом с гробом. А мне и одного зуба хватило, чтобы день трястись. Так ты спрашивал, Алеша, вспомнит ли кто? — голос Ильи загремел над степью. — А подумай лучше, каково это — ради одного боя на свет родиться, а потом две тысячи лет одному смерти ждать. Он ведь волот был, в два раза меня выше ростом, его меч вчетвером не потянуть. И он не роптал, жил, как жил, на своей горе, там и помер, я его гроб закрыл, еле крышку поднял.

Воины, что лежали вокруг костра, встали, крестясь, сидеть не остался никто.

— Не ради памяти людской сражаемся, — в первый раз за вечер подал голос Поток, — а чтобы земля и род наш жили. Вспомнят не вспомнят — неважно, важно, чтобы было кому вспоминать. Спасибо за быль твою, Илья Иванович, потешил ты мне душу, порадовал.

Все согласно кивнули, признавая, что былина была хороша, лучше не расскажешь. Сбыслав пытался представить такую тьму времени — две тысячи лет, и не смог, разум такое вмещать отказывался.

— Ну что же, — сказал князь. — Уже павших мы помянули, добрую былину послушали. Спасибо, Илья, я не знал про Святогора, и прав Поток — на душе легче стало. Ложимся спать, господа бояре и дружина, завтра нам день ратный.

Улеб разбудил Сбыслава за два часа до рассвета — пора было выступать до места. Якунич быстро оседлал коня, затем объехал поднимающихся воев. С непривычки к ночлегу в поле многие осипли, перхали, но собирались быстро. Воевода заметил, что коней на ночь расседлали все, а многие и почистили как следует — вчерашний бой хоть и не превратил киевлян в дружинников, все же кое-чему научил. Начальные над тысячами докладывали о том, сколько у них людей — выходило, что за ночь убежали немногие. Стало быть, оставшиеся готовы биться, хоть и понимают, что могут сложить в бою голову. С грехом пополам построились, когда на востоке появилась робкая полоска света, — пора было поспешать, и Сбыслав велел выступать, отставшие догонят, а нет — грех на них. Порубежники уже ушли вперед, по их следу двинулось Киевское войско, не ровно, но решительно, Якунич, рыся вдоль полков на тяжелом франкском жеребце, всматривался в лица воев. Им было страшно, многие шептали молитвы, другие, наклонив голову, смотрели вперед исподлобья, но они шли, иного было не нужно. У Кловского урочища миновали варягов — заморские гости уже встали привычной стеной и наскоро грызли сухари, запивая их водой, проходивших мимо киевлян северные воины приветствовали веселыми и насмешливыми криками, к счастью, кричали по-своему, и их мало кто понял. Переправились через Клов ручей, от Лыбеди поднимался туман, и Сбыслав, беспокоясь, приказал идти рысью. Войско сразу растянулось, кто-то даже вылетел из седла и, хромая, бежал за лошадью, но все же к шляху успели вовремя, и как раз успели построиться поперек поля, как туман накрыл полки.

Сбыслав стоял впереди войска и чувствовал, что, несмотря на промозглое утро, ему жарко — хоть ферязь скидывай. Вчера у Золотых Ворот был не бой — так, стычка, печенеги бежали раньше, прежде чем с ними сшиблись. Здесь все будет иначе, киевлянам придется принять натиск Орды грудью — выстоят ли? Якунич мог быть уверен только в шести сотнях дружинной молоди — эти хоть и не все были в настоящем бою, но, по крайности, учились ратному делу под присмотром старших дружинников, умели сидеть в седле, бить копьем и рубить мечом как надо, а не махать, словно палкой. Опасней всего было, если печенеги не полезут в ближнюю рубку, а встанут на выстреле и начнут закидывать киевлян стрелами. Доспехи в киевских полках — хорошо, если у одного из пяти, остальные натянули тулупы да кожухи поверх рубах. Шеломы тоже как бы не у половины, а щиты... Так ими ведь надо уметь закрыться.

Из тумана вынырнул всадник на маленьком ушастом коньке, мгла оседала на шлеме и кольчуге всадника крупными каплями воды.

— Так все помнишь, братко? — спросил Улеб.

— Помню, — кивнул Сбыслав. — Если они стрелять начнут, ты на них вдоль Днепра бьешь, и нам бы не мешкать, бить за тобой. Ты чего беспокоишься-то?

— Да так, — Улеб посмотрел туда, где за белой пеленой лежал Васильевский шлях. — Сторожу я ночью к Витичеву отправил — а ее все нет. А крик в тумане глохнет.

— Да не подкрадутся они, — успокаивающе ответил Якунич. — Звуки, может, и глохнут, но земля-то трясется... — Ладно, поеду к своим, — сказал сын Радослава. — Ты тут осторожней, смотри, братко.

Улеб уехал, и Якунич принялся еще пристальнее вглядываться в туман. Не потревожив землю, Орда тайком подойти не сможет, это ясно, а через полчаса ветер с Днепра разгонит мглу. Сбыслав спешился и, воткнув в землю боевой нож, приложил ухо к рукояти, где-то раздавался конский топ, но слабо, еле различимо — враг был еще далеко. Туман начал подниматься, вот уже можно разглядеть всадников в ста шагах. Воевода поднялся в седло, обернулся к киевлянам и ободряюще кивнул. Что-то свистнуло над ухом, и Сбыслав, не веря, увидел, как могучий горожанин — кузнец, наверное, ухватился за древко стрелы, пробившей грудь напротив сердца, и сполз на землю. Воевода, дернувшись, посмотрел на юг, и в этот миг с реки налетел буйный вихрь, батько Днепр, спасая неразумных своих детей, разогнал туман, и у Якунича упало сердце: Орда переливалась через нижний холм, всадники уже наложили стрелы на тетивы. Сразу стало понятно, как они подобрались так тихо — копыта коней были обвязаны тряпками. На левом крыле заревели рога — Улеб, не дожидаясь киевлян, бросил своих порубежников в бой, чтобы рывком добраться до ворогов, не дать выстрелить. Печенеги были уже в перестреле, луки поднялись, страшный шелест прошел над их рядами, и туча стрел понеслась на русское войско. Сбыслав закрыл глаза, считая мгновения, и словно частый дождь застучал по земле перед воеводой. Якунич открыл очи — стрелы утыкали склон в двух саженях от русичей — туман, что укрыл печенегов, намочил натянутые тетивы, и степняки, стреляя вверх, ошиблись в дальности.

Время русских полков подходило к концу, и Сбыслав, выдернув из земли копье, что есть мочи крикнул:

— Вперед, мужи русские! За Киев!

Он бросил коня вниз со склона, как и тогда, за Днепром, не имея времени посмотреть — скачут ли за ним воины. И тут же за спиной грянул нестройный клич:

— КИЕВ! ЗА РУСЬ!

Земля дрогнула от ударов тысяч и тысяч копыт, и Киевское войско лавиной понеслось с горы. Небо потемнело от стрел, и теперь степняки не ошиблись, десятки и сотни коней падали, кувыркались по склону, давя всадников, другие вставали на дыбы, бились, скидывая неумелых седоков. Снова и снова срывалась с тетивы пернатая смерть, пожиная обильную жатву, но лошади, разогнавшись под горку, уже не могли остановиться, и слишком поздно поняли это печенеги. Торопливо совали луки в налучья, выхватывали сабли, иные пытались поворотить коней, другие, повинуясь реву рогов, поскакали навстречу русичам, но в холм разгоняться труднее, и времени уже не было. С громом, стуком и яростным криком русские полки налетели на извечного врага.

Сбыслав на скаку вогнал копье в грудь степняку в доброй броне из стальных пластин, на миг мелькнула дикая мысль: не забыть бы, где упал, после боя пойти ободрать доспех, но тут же стало не до этого. Бросив застрявшее копье, воевода схватил булаву и принялся крестить на все стороны, по чему придется. Он слышал, как за спиной налетели на печенегов киевляне, но оборачиваться — значит лишиться головы, и Якунич бился с теми, кто был вокруг. Помогал конь — грозный фарь [88] бешено ржал, рвал зубами степных лошадей, те с визгом пятились. Справа встал пробившийся к господину молодой дружинник, слева рубился здоровяк-знаменный, сжимая в левой руке древко киевского стяга. Вот в грудь ему вошло копье, воин завалился лицом на гриву, но стяг не упал, подхваченный другим отроком. Впереди русских полков рубилась дружинная молодь, пусть в первый раз, но не желая уронить воинскую славу перед смердами, отроки — многим едва минуло восемнадцать — бешено бросались в схватку, увлекая за собой горожан, рубили мечами и секирами, били тяжелыми палицами, и на какие-то минуты показалось, что победа останется за русичами...

88

Фарь — так на Руси назывались крупные кони боевой породы, которых привозили из Европы.