Имам Шамиль. Том первый. Последняя цитадель

…Ночь безраздельно и широко распахнула над Дагестаном свои чёрные крылья. Они затенили плотной пеленой восток, затянули траурным крепом, и горевшую дотоле алую, как сабельная рана, полосу на западе.

Ночью в горах холодно. Гобзало вернулся под разлапистую сосну, где покоились на траве перемёнтые сумы-хурджины; укутался в бурку, крепко задумался над своей судьбой.

* * *

Гобзало из Урады всегда верил в своё счастье. В сокровенной молитве – дуа, он просил у Аллаха: «Если я задумаю дело праведное, то укрепи мою волю и дух…Сделай глаз мой зорким, как у беркута, а руку твёрдой, что ясень».

Воллай лазун! Гобзало был от рождения горец и мыслил, как горец, своего жестокого века: попал во врага, убил, – совершил праведное дело! А стрелял он, хвала Всевышнему, быстро и точно, как молния. С пятисот локтей мог попасть, на выбор, хоть в правый, хоть в левый глаз, хоть в висок, хоть в скулу. А значит, по поверьям горцев, все его последние ратные дела были праведными.

Дочки Гобзало: Патимат и Хадижат, как о чем-то чудесном и магическом, шептались с подругами у родника:

– Небом клянусь, если отец задумал что-то…Ах-вах иту! Всегда ложится на левый бок, чтоб услышать сердце – ракI.

– Только на утро такого сна он скажет своё решение. А оно у него, как выстрел. Как полёт пули. Обратно не воротишь. Верно, говорят: «Шёлк крепок в узле, джигит – в слове».

И все горянки с кувшинами благоговейно затихали после таких откровений. Склоняли головы. Такое предвиденье во снах, почитали за сверхъестественное, данное человеку свыше. Потому о бесстрашном и неуязвимом Гобзало, люди Гидатля говорили всегда с почтением, как о герое:

– Ай-е! Гобзало сын Ахмата из рода Танка!

– Ва-ах! Настоящий воин-гази, мюршид Имама. У него слово не расходится с делом. Сказал – отрезал. Достал кинжал – убил.

– Э-ээ… это не вор – абрек. Не грабитель – абрек. Это воин Аллаха, коий, когда убивает, точно сам Аллах убивает!

Заслужить такую славу! Такой почёт и уважение в Ураде, в Гидатле, среди суровых воинов-горцев, видавших виды испокон веков, – оо-чче-ень не простое, сверхтрудное дело!..

* * *

Гобзало и сам верил: все его дела праведные. Встав под знамёна имама Шамиля, он посвятил себя Газавату против неверных. А это ли не порука праведности для мусульманина? Потому, затевая что-нибудь, он был наперёд твёрдо уверен в удаче, – и право, всё удавалось ему. Иншалла. Так это было за редкими исключениями, во всё продолжение его бурной военной жизни.

Взирая на звёзды, что мерцали над ним зелёными и голубыми ожерельями, словно шитые по бархату драгоценные арабские письмена, глядя на светящийся млечный лик луны, он надеялся; так будет и дале. Представлял себе, как он с отрядом верных мюршидов, что остались ждать его у горы Киятль, близ Ишичали, прорвётся в Гуниб на выручку Шамилю. Как они отобьют все атаки свирепых урусов… А позже, великий, непобедимый имам, вновь гордо поднимет знамя Имамата… И будет повелевать не только Аварией, Дагестаном, Чечнёй, но и всем Кавказом – от моря до моря – обширной горной страной, – где править будут праведные низамы, основанные на шариате и священных адатах пращуров.

Так думал Гобзало, коротая ночь. И его фигура в свете луны, будто отлитая из чистого серебра, вместе с сиянием низких звёзд, отражалась в лиловой яшме глаз жеребца.

Но теперь горы Кавказа сотрясало раскатистое, победоносное русское «ур-ра!» 1859 года. Давно кануло в лету время величия Имамата. Увяло и поникло, стократно пробитое картечью и пулями, опалённое огнём и исколотое штыками знамя Газавата. К сему сроку Гобзало уже видел на своём веку сорок шесть зим. И не многим меньше было ран и ожогов на его теле.

На лице мюршида появилась улыбка, похожая на трещину в камне. «Могила героя – не на кладбище…– вспомнилось ему. – После смерти коня остаётся поле, после смерти воина – имя. И ещё, – жизнь храбреца – четверть века, ведь сабля врага не знает жалости, а пуля – глаз. Что-то зажился я на этом свете… Но ведь и нашего имама не знает пуля. Мясо – с кровью, храбрый – с жизнью. Быть может, не зря Аллах сохраняет нам жизнь?.. И всё, как молитвенные чётки, связывает общей нитью, сводит в точку. Кто знает? Вдруг да в одно прекрасное утро проснётся Дагестан, а власть и победа, – наши! А то вороньё, что ныне сладкую кость долбит и торжествует победу, прокаркало свою удачу. Не у них богатство, войско, власть!.. И могущество их истает, как снег под лучами солнца!».

«Да-дай-и! Если бы так…» – он задохнулся от страдания. Хриплым кашлем вытолкал из себя колючий ком боли. Поднял глаза на медные ветви сосны. Тёмная шишка с тихим стуком упала на каменистую, усыпанную стеклянными иглами звериную тропу. Упала… А по бронзовому чекану лица Гобзало прошла судорога отчаяния. Чернильно-золотое, фиолетовое дрожание яростных не мигающих глаз обожгло небо.

Урусы! Заклятые враги! О стальную мощь которых, раз за разом, разбивались ревущие, кровавые волны мюршидов.

«Бисмиллагьи ррахIмани ррахIим! – жестокая, звериная судорога вновь передёрнула, исказила скулы и губы мюршида.

О, Алла! Почему?! Почему, гяуров так много? Почему они так умны и сильны? Э-э… Чем провинились мы – твои дети?.. За что, Ты, столь сурово караешь нас? За пролитую кровь? За посеянную смерть? О, да-а… Ты прав, Создатель. Война не родит сына, а родив, – убивает. «Но лучше смерть, иль вечная слепота, чем позор и бесчестье» – говорит наш адат. Герой умирает однажды, трус – сто раз! Нет, уж лучше погибель. Джигит умрёт, но слава живёт!

О-о, Всевидящий и Милосердный… Да поможешь Ты Шамилю, – Повелителю правоверных! Надеюсь, Ты простишь Имаму и всем нам эти жертвы…за нашу веру в Тебя, за нашу любовь к Кавказу, за преданность нашей земле.

Волла-ги! Это наши горы! Что хотим, то и делаем с ними! Как можем, так и защищаем их! Храбрец сохраняй аул!

В исступлении сжатые на рукояти кинжала пальцы, побелели как снег. Голоса тысячелетий стучали в горячей крови урадинца: скорбный скрип арб и кибиток обездоленных беженцев…Надрывное гиканье погонщиков, стоны и плач горянок, согнанных войной с родных гнёзд!

Уо! Поэт-шагIир или провидец, – мудрец-гIакъил уловил бы в сём клокотании крови – суровые ритмы веков Кавказа. Его боль и отчаянье, голод, битвы и смерть.

Раскалённая память Гобзало ворвалась в каньоны, в ущелья, в мрачные дымные сакли. Свергаясь с горней высоты в бездну, отгремевшего орудийными залпами времени, выхватывала из неё, подобно орлиным когтям, – пожары и кровавые сечи Валерика, Гергебеля, Темир-Хан-Шуры, Ахульго, Дарго-Ведено, Салты, Ашильты…

И всякий раз горы Чечни и Дагестана пылились, розовели, становились багряными, превращались в кровавый рубин перед мысленным взором Гобзало.