Имена мертвых
Шрифт:
*
«Какая она у тебя красотулечка, Фрэн! она прелесть!»
Франсина тает от похвал ее дочурке. Малютка Эмми удалась на славу — большие карие глазищи, длинные ресницы, белое личико, будто фарфоровое, сочные розовые губки. Ангелочек! чистый ангелочек!
В шуршащем шелковом платьице с кружевами, с большим белым бантом в прическе, жемчужного цвета туфельках, держась за руки братьев, Эммеранс идет в церковь. Слева Жонатан, высокий паренек, справа Аник, он еще мальчишка, но ей и он кажется большим и взрослым. Он иногда таскает ее на руках, как маленькую, и Эмми хохочет, вырываясь.
Костистого,
А Жонатан не любит Эмми. Пискля, малявка, все с ней тетешкаются и сюсюкают, лишний кусок кладут.
Жонатан молчит, когда папан, поддав винца, рукоприкладствует с маман. Так ей и надо.
А Аник сдавленно дышит, сжимая зубы, а Эмми плачет и прячется за Аника.
«Жанэ, поди сюда!» — куражится Филип.
«Больно надо».
«Щенок, ты что, отца не слушаешься?!»
«Ты мне не отец. Своими детками командуй», — Жонатан выскакивает из двери, а брошенный в него стакан ударяет в филенку.
Зарплата за рейс пропивается быстро, и вскоре мясо на столе сменяется горохом. Затем в ломбарде исчезают платьице и туфельки Эмми.
Жонатан сгинул. В порту видели, как он ошивался у трапа американского сухогруза. Фрэн воет и причитает, трясет Филипа:
«Пойди попроси, чтоб послали телеграмму на борт! Пусть его вернут с полицией!»
«А провались он, байстрюк. Одним ртом в доме меньше, — ворочает пьяным языком Филип. — И так наплодила, как крольчиха».
Эмми тускнеет, но странно — губы становятся ярче, глаза — больше, кожа совсем белая, почти прозрачная, на скулах — красные тени. Аник перекладывает из своей тарелки в ее.
«Не кашляй на еду, овца перхучая!» — срывается Фрэн.
«Мам, ее надо к врачу сводить».
«Ничего, отхаркается!»
«Мне вот тут давит, — тихонько признается Эмми Анику перед сном, потирая грудь. — Давит и свербит. Ты попроси маму, чтобы не ругалась. Я не буду кашлять».
Из светлой больницы Фрэн уносит темную новость. Все в кучу! сын убег, мужа в Бразилии арестовали, а теперь у дочери чахотка!
«Поганка! в кого ты уродилась?! зараза!»
«Мам, она не виновата!» — обняв Эмми, Аник заслоняет ее от оплеух.
Ярость у Фрэн легко сменяется слезами, слезы — приступом раскаяния и материнской ласки. Эмми изо всех сил верит, что эта — заплаканная, целующая — и есть ее правильная мама, а та, другая, что орала и дралась, просто примерещилась.
Фрэн умеет быть и настойчивой. Как она бегает по учреждениям, подыскивая дочери местечко в санатории! Еще б, такое терпеть дома — «кхе» да «кхе», а там и сама зацветешь тем румянцем, от которого в землю сходят.
«Миленькая, поедешь в Мэль-Марри, к святым сестрам. Мы будем тебя навещать».
От Сан-Сильвера до Мэль-Марри путь не близкий — триста семьдесят пять километров. Эмми никогда так далеко не ездила на поезде. Там теплый, бархатный юг, голубое море и магнолии. Монашки в белых чепцах добры и снисходительны к детям, прощают шалости и не бранят за кашель.
«Сестра Венеранда, а Люси кровью плевалась».
«Люси, Люси, тебя переведут в четвертый корпус!» — такие у
детей жестокие дразнилки. Люси прячется под одеялом. Из четвертого корпуса не возвращаются, оттуда вывозят ночью, накрыв простыней, и кладут в холодную часовню.«Тебя самого туда переведут!»
«Дети, тише! Не шумите», — сестра Венеранда бледнее чепца. Утром было сообщение по радио — Гитлер перешел границу королевства, идут бои. Что будет с детьми? Ходят слухи, что в Германии умерщвляют неизлечимо больных и сумасшедших. Нет, этого не может быть. Так не должно быть никогда.
Страхи сестры Венеранды напрасны. Европейских детей наци не трогают, за некоторым исключением.
Иное дело — трудности с питанием детишек в санатории. Порции мяса и масла придется уменьшить, заменив недостаток фруктами. Пожертвования приходов скудеют — трудное время, война, оккупация, — но их хватает и на лечение, и на книги, и на инвентарь.
Стрептомицин будет выделен из лучистого грибка лишь в 1943 году; некоторым в санатории не суждено его дождаться. Той же Люси, к примеру.
Эмми приобретает вкус к чтению. Аник еще дома читал ей увлекательные и страшноватые книжки: «Сьер Родерик и Белая Рука», «Сьер Родерик и роковой бриллиант». В библиотеке санатория таких не держат, но есть книги о детях, о животных.
Книжонки о сьере Родерике привозит Аник, когда Фрэн берет его с собой. Иногда он добирается до Мэль-Марри сам и бывает потом жестоко выруган дома за то, что пропал на трое суток, написав: «Я у Эмми».
«Как бродяга! спал на вокзале! ты меня вконец извел, Аник!»
Где он берет консервы, яйца, копченое мясо? «Заработал и купил. Ты ешь». Порой приезжает с синяком («Упал, понимаешь?»), но никогда — с пустыми руками.
Закон порта — брат должен стоять за сестру даже на нож идти.
Дешевые книжки становятся тоньше, картинки в них — грязней, но наци позволяют их выпускать. Кому-то из ведомства Геббельса сьер Родерик показался нордическим героем.
«Это что?» — сестра Венеранда выдергивает выпуск «Сьера Родерика» из пальцев Эмми. На обложке — гневный Родерик с револьвером смотрит на пожарище, в огне которого корчится неясное лицо с косой челкой и усиками.
«Сьер Родерик против Бесноватого».
Издательство указано обычным шрифтом, но вместо «Маритен Верлиг» там напечатано: «Типография Освободительных Вооруженных Сил. БОГ, РОДИНА, СВОБОДА!»
«Такая сказка…» — робеет Эмми.
«Деточка, за эту сказку и ты, и я можем отправиться… — Венеранда судорожно сглатывает слово „гестапо“, — в четвертый корпус. Ее у тебя НЕ БЫЛО».
Наконец сытная еда, покой и благодатный климат помогают Эммеранс задавить в себе болезнь. В апреле 1942-го она возвращается домой.
Аник работает в буфете, мама — в… такие слова сестра Венеранда даже про себя произносить не разрешала, прибавляя из Послания апостола Павла ефесянам: «А блуд и всякая нечистота не должны даже именоваться у вас». Эмми твердо поняла, что «блуд» — что-то скверное и опасное, вроде туберкулеза.
«Выходит, мама больна. Может, где-то есть санаторий для тех, кто поражен этой болезнью?..»
Услышав от Эмми предложение полечиться, Фрэн умолкает и отводит взгляд, а противный Бартель начинает хохотать.