Имена мертвых
Шрифт:
Недоумевая, Долорес развернула обертку.
Внутри была роза — очень крупная и пышная, с необычайно жесткими и гладкими лиловыми лепестками, но она была настоящей, недавно срезанной с куста. На стебле с большими черными шипами ниткой серебристого люрекса была прикреплена записка с двумя напечатанными словами: «НЕ ИЩИТЕ!»
Радость испарилась; Долорес пугливо огляделась — никто не следил за ней, никто не смотрел на нее даже искоса.
Но ощущение было такое, что за ней откуда-то из тени наблюдает глаз, усиленный оптическим прицелом.
Глава 8
Дьенн.
Герц сидит за микроскопом, не разгибаясь, до ломоты в пояснице. Яркое сияние маленькой лампы подсвечивает снизу счетную камеру. Герц беззвучно шевелит губами, нажимая в такт неслышным словам клавишу арифмометра и стараясь не сбиться; передвигает камеру под объективом — квадрат, второй квадрат, третий, четвертый… Клетки крови едва заметно колеблются в полях между разграничительными линиями.
Запомнив цифру в окошке, он привычно вычисляет количество лейкоцитов по формуле.
940 лейкоцитов.
Все. Это конец. Конец бессонным ночам, конец бдению над лабораторными журналами и кропотливым микроскопическим наблюдениям. Конец планам освобождения. Конец надежде. Finita la commedia![3]
940 лейкоцитов.
Это значит отсутствие резистентности, организм больше не сопротивляется инфекциям, и бактерии шеренгами берут его без боя — словно пьяные солдаты входят в город, опустошенный мором, отданный на поток и разграбление.
Считать больше нечего, но Герц вновь смотрит, как в свете лампы лежат красными и серыми пятнами клетки.
Это кровь Аника, который безвылазно пребывает в изоляторе, если не считать тех периодов, когда его тело покоится в холодильнике, ожидая следующей инкарнации.
Как добывают эту кровь — отдельная тема. Закрытая.
«Живодеры! Ублюдки! Не держите меня!.. Ненавижу!»
Он до сих пор уверен в том, что не умирал, что его после неудачного расстрела отдали ученым для опытов. Ни газеты, ни книги с новыми датами выпуска не могут его переубедить.
«Все ложь и провокация».
Он несколько раз нападал на своих благодетелей, устроил с сотню истерик и дошел до неистовства, пытаясь вышибить дверь. Голос его осип, а кожа на сгибах пальцев сорвана.
Перерывы в сознании он объясняет тем, что его травят газом.
Герц, который сначала радовался, что Аник так бодр и активен, поздно понял, чем это грозит. Невозможно отдохнуть ни днем, ни ночью; постоянное напряжение, необходимость страховать друг друга при спуске в подвал.
«Отойди от двери. Стань лицом к стене, ноги шире плеч. Если шевельнешься, я из тебя душу выну!»
Через месяц беспокойное кружение узника в замкнутом пространстве сменяется размеренными шагами с длительным отдыхом.
Все-таки проняло! Теперь можно поговорить без угроз, спокойно и методично.
«Будьте людьми. Я вас прошу… даже в тюрьме выпускали на прогулку».
Легкое покашливание, короткие выдохи с приглушенным хрипом.
«Что с тобой, Аник?»
«Это простуда. Я замерз, когда лежал в жидком азоте».
«Никакого азота не было!»
«Рассказывай теперь! Ври больше — я верю».
«Почему
он так бледен?..»«Да сколько можно без света сидеть! тут не только побелеешь, а позеленеешь, к черту!»
«Почему ты весь день не встаешь с постели?»
«Я устал».
Глаза наглые, блестящие. На скулах — розовые пятна румянца. Стоп. Откуда румянец? он же еще вчера был белый, как простыня…
«Не трогай меня!..» — голос звенит от злости, но и одного прикосновения достаточно.
Боже, как я мог забыть…
Герц усаживается за работу. В доме начинает пахнуть больницей. Два раза в день уборка помещений с дезинфицирующими средствами.
«Я с ума сойду от этой вони. Я на свежий воздух хочу».
«Тебе нельзя, Аник. В городе — эпидемия гриппа, а ты слишком слаб».
«Я тут у вас скорей загнусь».
Кашель. Еще и еще. Толчки усиливаются, повторяются чаще. Никакого сомнения — число лейкоцитов в крови прогрессивно снижается.
Легкие — воздушные, чуть похрустывающие, насквозь пронизанные тончайшими сосудами — очень уязвимая ткань, открытая для агрессии полчищ микробов, которые только и ждут случая, чтобы спуститься из носоглотки вниз и начать свое зловещее пиршество в альвеолах.
Клейн, не гнушающийся никакой работой, берется кипятить шприцы. Снова антибиотики. Инъекции.
Аник сжимает зубы, чтоб подавить зарождающийся крик. Словно битое стекло в мышцу загоняют. Лучше б расстреляли, чем так мучиться.
«Это бесполезно, Клейн, пойми. У нас снова неудача. Надо прекратить опыт».
«Почему прекратить? Он уже по две недели живет. А пневмониями все спервоначалу болеют, пока не привыкнут».
Герц закрывает уставшие глаза. В темноте прыгают белесоватые точки, вспыхивают искорки. Он не может рассказать Клейну, почему тот перестал болеть. Тайна зашила ему рот суровой ниткой. Инкарнатор запускается в очередной раз.
Все издерганы и обессилены. Герца опять вызывают, и он возвращается, еле переставляя ноги. Как во время войны банку консервов, украдкой приносит он остаточный потенциал и вливает его Анику. Но этого мало, слишком мало…
Аник умирает. Медленно, шаг за шагом его сильный, молодой организм сдает позиции; он постепенно разрушается, уже не воплощаясь в полной мере.
Герц наперед знает, как это будет. Сначала гнойники на коже, пневмонии, ангины, затем начнут гнить пальцы рук и ног, потом разложение станет охватывать голени… Сознание умрет последним, на высоте интоксикации — уйдет в чудовищный, кошмарный бред и растворится в нем.
Преступника казнят один раз, по возможности быстро и безболезненно; а имею ли я право казнить человека день за днем, час за часом, обрекать его на невыносимую пытку болью и страданием, без надежды на благополучный исход?
Герц ощущает себя нацистским преступником.
Надо прекратить опыт.
«Нет, мы должны его спасти», — Клейн суров и немногословен. Когда он упрется, его тягачом не своротишь, он начинает твердить свое, невзирая на логику и убеждения. Герц поясняет, доказывает, увещевает — Клейн на все слова отрицательно качает головой, будто бык, отгоняющий мух.