Именем закона. Сборник № 3

— Можете описать его?

— Мужик в возрасте, но крепкий. Седой. Рост средний. Одет во все заграничное. Белый костюм с короткими рукавами. Англичанин из кино про колонии. Только без шлема. Еще перстень на указательном пальце. — Орлов с надеждой перевел взгляд на меня. — Найдете, а?

— В лицо узнаете мужчину? — спросил я.

— Как пить дать. И девку эту лохматую узнаю. У меня глаз — ватерпас. Вы только найдите!

— Постараемся, — сказал я.

Мой ответ не удовлетворил Орлова.

— Когда Комиссарову убили? Ну, в час, в два, в три? Когда?

— Почему это вас интересует? — спросила Миронова.

— Не хотите говорить? Не говорите. Не надо. Но танцуйте от этой печки. Я у нее был в час. Найдите мужика с девкой! Они подтвердят, что видели меня в начале второго. Не стал бы же я засвечиваться перед ними, решившись на мокрое дело! За дурака меня держите?!

— Не кричите, Орлов. Говорите, пожалуйста, спокойнее.

— Говорю спокойно: в начале второго ушел от Комиссаровой, пешком добрался до своего дома — пожалел деньги на такси, в два спал как убитый. Найдите мужика с девкой!

У Голубовской полностью восстановилась речь, но все еще сохранялась подавленность. Лечащий врач разрешил допросить ее. Нам отвели кабинет. Когда Голубовская вошла, я поразился переменам, происшедшим в ней. Цело было не только в том, что она сменила шикарное белое платье на серый больничный халат, который никого не украшает. Поражали ее глаза. Казалось, они стали больше, распахнулись, как окна, выставив напоказ то, что творилось у нее на душе.

Я представил ей Миронову.

— Приношу извинения, что тревожим вас. Вынуждают обстоятельства, — сказала Миронова.

— Знаю, — тихо сказала Голубовская.

— Вы дружили с Надеждой Андреевной Комиссаровой?

— Да.

— Может быть, вы сами все расскажете?

Голубовская не шелохнулась.

Мы ждали.

— Нет, не могу, — наконец произнесла она.

— Вам легче отвечать на вопросы?

— Не знаю. Попробуем.

Надо было начинать с наименее острых вопросов и втягивать Голубовскую в разговор постепенно.

— Вспомните, пожалуйста, что в комнате горело: люстра или торшер, когда гости ушли и вы с Надеждой Андреевной остались вдвоем, — сказал я.

— Люстра.

— Кто вынес дубленку в прихожую?

— Я.

— Когда вы вешали дубленку, рядом на крючке висела связка ключей?

— Нет.

— Надежда Андреевна говорила вам, что соседи из верхней квартиры оставили ей ключи?

— Вы об этих, ключах спрашиваете? В какой-то момент у Нади был порыв подняться наверх и полить цветы. Я удержала ее.

— Почему?

— Надя была в ужасном состоянии.

Да, конечно, Комиссарова была в ужасном состоянии. По-настоящему близкая подруга попыталась бы вывести ее из этого состояния, а не стала бы доводить до отчаяния, сообщив, что Офелию будет играть она, но не Комиссарова. Какая была в том необходимость? Но я решил не расспрашивать Голубовскую о ее немилосердном поступке.

Неожиданно она сама заговорила о нем:

— Я весь вечер мучилась, не знала, как ей сказать, что в театре перерешили насчет Офелии. Вины моей не было, и я хотела, чтобы Надя знала об этом. Наутро я улетала в Венгрию. Не могла я улететь, ничего ей не сказав. — Голубовская заплакала.

— Что вы услышали в ответ? — спросила Миронова.

— Это было ужасно! Это ужасно! Надя сказала, что всю жизнь ее все предают, сказала, чтобы я ушла, что она хочет остаться одна.

— Вы ушли, но хотели возвратиться?

— Да.

— Почему не возвратились?

— Меня ждала подруга, Вероника Дюжева. Надя все равно не открыла бы дверь.

«Открыла бы!» — хотелось сказать мне. Она сама знала, что Комиссарова открыла бы дверь и впустила бы ее.

— Вы видели у Надежды Андреевны вот это колье? — Я показал ей рисунок Татьяны Грач.

Она мельком взглянула на рисунок. Ее заинтересовала запись, сделанная мною рядом с рисунком, о весе бриллиантов.

— Но ведь в колье вовсе не бриллианты, — произнесла она.

— Что же?

— Стеклышки. Что произошло?

— Вы уверены?

— Я знаю! Колье сделал для Нади наш бывший бутафор. Что произошло?

— Как зовут бутафора?

— Григорий Пантелеймонович Шустов.

— Адрес?

— Не помню. Он живет у Никитских ворот, на улице Герцена, в доме, где магазин «Консервы», на втором этаже. Скажите же, что произошло?

— Ксения Владимировна скажет вам все, что необходимо. — Я встал. — Еще один вопрос. Кто, кроме вас, знал, что в колье не бриллианты, а стеклышки?

— Никто.

— А если бы кто и знал? Не поверил бы. Мои стразы не каждый специалист отличит от настоящих, природных камней.

Шустову было семьдесят шесть лет, но чувства у него не атрофировались. Увидев рисунок в моем блокноте, он сказал с гордостью:

— Моя работа.

— Давно занимаетесь подделками, Григорий Пантелеймонович?

— Подделки — это совсем другое… Дело ваше, называйте как хотите. Я, батенька, в молодости ювелиром был. Потом голод, холод. Кому нужны были ювелиры? Пришлось, как говорил Остап Бендер, переквалифицироваться. Кем я только не работал! Плотничал, столярничал, на стекольном работал, на тракторном работал. Потом война, фронт. После войны в театр попал. Стал бутафором. А старая закваска давала о себе знать. Тянуло к ювелирному делу. Вот я и стал полегонечку из серебра разные украшения изготовлять. Серебро тогда было дешевое, можно сказать, бросовое. Потом и к стразам перешел. Ну, все знают, что страз — искусственный драгоценный камень из хрусталя с примесью свинца и других веществ. Вот в этих других веществах и весь секрет. У каждого, батенька, свой секрет. Надю я всегда любил. Душевный она человек. Уж я постарался для нее сработать колье. Под восемнадцатый век. Что актриса получает?! А она остается женщиной. Хочется иметь украшения. — Шустов достал из шкафа тяжелую книгу «Русские самоцветы». Раскрыв ее, он показал мне цветной снимок колье, жалкое изображение которого было в моем блокноте. — Узнаете?

— Да, конечно.

— Сейчас я уже не смог бы сработать такое колье. Руки стали дрожать. Дрожат, окаянные. Да и заказчиков не стало. Жизнь другая пошла. Все хотят иметь настоящие драгоценности.

…Вечером я поехал к Гриндину. Он встретил меня радушно, усадил в кресло, открыл бар и предложил прохладительное — джин с тоником. Я отказался пить, и он, посмеявшись над нашими условностями, — а на Западе полицейские пропускают рюмку-другую крепкого и ничего, работают не хуже нашего, — спросил: