Император умрет завтра

Никогда еще Европа так не смеялась: сказано королю "не укради" - он и не крадет! Не лишенные солидарного юмора суверены Австрии, Пруссии и Франции скрепили этот акт своими подписями, ибо ни повредить, ни явить пользу кому бы то ни было Священный союз не мог. Он мог только растрогать. Что и случилось с Наполеоном на Эльбе. Правда, ссыльный император усмотрел в мистической инициативе русского царя возросшее влияние Нарышкиной и по инерции долго размышлял, почему столь безрезультатной оказалась некогда патронируемая им гастрольная миссия мадемуазель Жоржины в Петербурге.

Надо было знать Александра.

С мадемуазель Жоржиной все было в порядке, и миссию свою она исполняла с величайшим служебным рвением. Мадемуазель, как то и требовалось от нее, добросовестно одаряла страстью русского императора, однако досматривать сны он неизменно отправлялся к любезной Марии Антоновне Нарышкиной. Так было у него и с актрисой Филлис, и с мадам Шевалье, и со всеми прочими. По-другому не могло быть и с милой Жоржиной. От Нарышкиной он имел троих детей, в то время как от императрицы - только двоих. От кого-то, наверняка, были еще, но где туг упомнить!..

В письмах к бывшему воспитателю Лагарпу, к бывшим сподвижникам на стезе либерального прогресса - Строганову, Чарторыйскому, Сперанскому, Новосильцеву, иным идеалистам "негласного Комитета" - Александр не забывал усилиться глубокой любовью и сердечной преданностью к своей жене Елизавете Алексеевне. Не исключено, что это не было только расчетом на короткую память поколений, для которых все канет, все улетучится, а письма останутся. Очень может быть, что по-своему он любил супругу и по-своему был предан ей.

Тут все не так просто. Надо было Александра знать, к его пытались угадать.

Пустое дело. Он был никаким.

Вероятно, поэтому великая княгиня Екатерина Павловна, унаследовавшая крутой нрав от совместной с Александром великой бабки, безгранично его презирала.

Единственно, в чем не ошибся Александр в своей жизни и чего страшился вплоть до таганрогского конца неполных сорока восьми лет - была обреченная уверенность в трагическом исходе собственной судьбы. Так и вышло. Мистическое он чувствовал острее, тоньше реального. И по прошествии ста семидесяти с лишним лет Россия так и не знает, кто упокоен в усыпальнице Петропавловского собора - "самодержец Всея" или очень похожий на него фельдъегерь Масков.

Молчать тяжко. Светлейшие умы в России были готовы к прогрессивным реформам еще менее Александра. Если, конечно, не брать во внимание разрешенных им круглых шляп, заграничной упряжи и щегольских сапог с отворотами, именуемых на английский манер "ботфортами". Благом России можно считать уже и то, что сильно подсократит количество сановников, наделенных правом всеподданнейшего доклада государю. Это существенно снизило ежегодный ущерб казне от их личного влияния на податливого Александра. Нижайше испросить меж делом августейшую милость - тысчонок эдак в пять - шесть крепостных душ - стало гораздо сложнее. Однако и грешить тоже нечего. При Павле о той милости вовсе не помышляли - самим бы не угодить в порку или и высылку.

При Павле пороли даже священников.

Хорошо иль худо, а пороли.

И говорить о том бедственно.

Александр I не стремился расширять владения России, как это не уставал делать первый консул Франции. Для него и здесь на первом месте были благо, любовь и мир. Он свято верил, что со временем станет во главе всего человечества. Поскольку эту же цель преследовал и первый консул, то Александр просто не мог не начать первым войну с Францией. Из-за чего? А хотя бы из-за безвинно убиенного герцога Энгиенского: "И Бонапарт в боязни лютой, крестясь, пойдет оттоле прочь!..".

В двух последовавших одна за другой кампаниях "ангельский источник всего изяшнаго и высокаго" был жестоко разбит Наполеоном. Бежал Александр со свитой врассыпную и не помнил, где у него восток, а где запад. Забыл и креститься: "Кукушка стонет, змей шипит, сова качается на ели, и кожей нетопырь шуршит - я ль создан мира господином?..."

Не стал бы счастливым исключением и год 1812-й, если бы самые близкие царедворцы, включая генерала Аракчеева, не настояли на скорейшем и невозвратном отбытии царя из ставки, где он в видах будущих викторий опять "делал унтер-офицерскис позы".

Пока отступал Кутузов, который не отступать не мог, зная, что только в этом сейчас спасение России, пока таяла "великая армия", Александр I часто повторял супруге один и тот же вопрос: "Где-то мы в этот день будем в следующем году?"

В каждом предыдущем и последующем году Россия смутно надеялась увидеть своего самодержца в Петропавловской крепости - не особо и располагаясь предпочтением к роскошному саркофагу красного мрамора, но уповая хотя бы на скромный уют одиночной камеры Алексеевского равелина: "Там серый свет, пространства нет - и время медленно ступает..."

Кажется, только тамошняя тишина способна укрыть тревогу:

"Ох и пометет беда землю русскую...".

Начиналось-то все не очень страшно. Даже и вовсе нет.

В Петербурге с гражданским трепетом ожидали приближения третьей кампании, бранили французов по-французски и возмущались м-ль Жоржиной имевшей наглость украсить свой дом в честь очередной победы Наполеона под Ваграмом.

В Москве лениво судачили о ценах на колониальный чай и табак, потихоньку щипали корпию и прожектировали касательно создания ударных полков амазонок. С учетом гвардейского темперамента наполеоновских гренадеров идея была не лишена известного резона.

В Твери насмешливо фыркала на всю Россию Екатерина Павловна, деятельно формировавшая из удельных крестьян "Егерский Ея Высочества княгини Екатерины батальон". Почти весь он потом и полег под Малоярославцем - не посрамили чести.

Одна из немногих в ту пору Екатерина реально представляла себе, какой станет будущая война с Наполеоном, и делала то, что было в ее силах.

Управлялся жаждой справедливого отмщения супостату и Александр. Еще после Аустерлица Святейший синод по его указанию объявил Наполеона Бонапарта не сатаной, а тем, не вполне объяснимым кто много хуже сатаны, с тех пор на воскресных богослужениях неизменно возглашалось, что Бонапарт намерен ниспровергнуть церковь Христову, "поелику - тварь, совестью сожженная и достойная презрения".

Наполеона можно было обвинить в чем угодно. Его нельзя было обвинить в непоследовательности. Уверовав в историческую значимость союза с Россией, он готов был обеспечить этот союз, если не путем династического брака и не дипломатическими усилиями, то хотя бы ценой войны с нею, избрав яблоком раздора Польшу.

К породнению через брак серьезных препятствий не имелось, но с этим вышло так, как решил про себя Алесксандр. Он сказал Наполеону правду относительно великой княжны Анны Павловны, имя которой было исключено из генеалогического древа Романовых, и обманул потенциального зятя по поводу Екатерины Павловны, указав, что той не исполнилось еще и четырнадцати лет. В куклы с юной Катрин император французов играть не намеревался, однако к удивлению русского императора заявил, что согласен подождать. Возможно, кто-то успел донести ему, что принцесса Катрин на редкость красива, обворожительна и умна, А кукол своих забросила еще когда у Павла возник проект о замужестве ее с принцем Евгением Вюртембергским. Бонапарт окончательно узнал про обман, когда русские посланники, обыскавшись жениха в Европе, представили двору захудалого принца Георга Ольденбургского, за которого и выдали спешно Екатерину. По прошествии некоторого времени уязвленный Наполеон упразднил герцогство Ольденбургское как таковое и прогнал принца Георга по месту прежнего жительства супруги, и тот стал чинно губернаторствовать в Твери - подальше от Петербурга.