Император ярости

И мне больно от того, что я его не получу.

Он не давит и не просит большего, но я чувствую тяжесть его взгляда на мне, ожидание, что я поделюсь чем-то глубже.

Я хочу, но не могу.

Еще не время.

Поэтому меняю тему. Мой взгляд скользит по темным чернилам, покрывающим тело Мала, останавливаясь на замысловатых узорах и формах. Одна татуировка всегда привлекала мое внимание — большая работа, извивающаяся на его плече, копия знаменитой японской гравюры Хокусая «Большая волна в Канагаве». Я видела ее на постерах или обоях сотни раз — бушующий океанский вал, застывший во времени. Но на коже Мала она выглядит почти живой.

— А это? — спрашиваю я, пальцы касаются татуировки. — Почему Большая волна?

Мал смотрит на меня, легкая усмешка играет на его губах.

— Ты знаешь, что это?

— Конечно, — отвечаю я, закатывая глаза. — Просто не понимаю. Почему это? Любовь к Японии?

Он молчит мгновение, его взгляд отводится, будто он решает, стоит ли отвечать. Мал не из тех, кто легко делится — он держит все при себе, каждое слово — секрет, который он не может позволить себе выдать. Но сегодня что-то, ощущается по-другому.

— Я занимаюсь серфингом, — наконец говорит он, почти неуверенно.

Я моргаю.

— Прости, ты? Серфинг?

Он тихо смеется.

— Это так сложно представить?

— Ну, отсутствие ожерелий из ракушек и чрезмерное использование слов «круто» и «братан» делают это немного трудным.

Я снова смотрю на него, пытаясь представить его на доске, рассекающим волны. Это сложно представить — нет, на самом деле, нет. В Мале есть что-то дикое, что-то неукротимое, как сам океан.

Серфинг всегда казался мне свободой — дикой и захватывающей, как полет над водой.

— Должно быть, это приятно, — тихо говорю я, стараясь сохранить легкий тон. — Я никогда не занималась серфингом.

Брови Мала взлетают в удивлении.

— Почему?

Я пожимаю плечами.

— Солнце?

— Это единственное, что тебя останавливает?

Я фыркаю.

— Угроза мучительной боли и ожогов — определенно отталкивает.

— Я мог бы научить тебя, — говорит он, его голос низкий и спокойный.

Я смотрю на него, ошеломленная.

— Что?

— Ночью, — говорит он, с легкой улыбкой на губах. — Я мог бы научить тебя. Никакого солнца, никакой толпы. Только мы.

На мгновение я перестаю дышать. Мысль о серфинге, о том, чтобы почувствовать такую свободу, с Малом… Это вызывает во мне трепет, искру чего-то дикого и безрассудного.

Но страх тоже присутствует, приглушая мое волнение.

— Я не знаю, — бормочу я. — Не могу…

— Ты можешь, — прерывает он, его голос тверд.

В голосе звучит такая уверенность, что мне хочется бросить осторожность на ветер и просто… жить. Хотя бы раз я хочу забыть о Хантингтоне, о бомбе замедленного действия внутри меня. Я хочу быть свободной. Я хочу быть безрассудной.

Но страх все еще здесь, шепчет в глубине моего сознания.

Мой взгляд снова падает на его татуировку с Канагавой. Затем он скользит вниз к шраму, который пересекает нижнюю часть рисунка. Он неровный и грубый, как что-то, что не должно было там быть, и он выделяется на фоне гладких линий татуировки. Но он также выглядит намного старше, чем татуировка вокруг него. На самом деле, художник, сделавший эту татуировку, явно постарался обойти его, поскольку татуировать рубцовую ткань очень сложно. Так что он старше татуировки.

Я замечала его раньше, но никогда не спрашивала о нем. Теперь же, с темнотой, окутывающей нас, и тихой интимностью момента, я чувствую себя смелее, чтобы спросить.

— Как ты получил его? — тихо спрашиваю я, проводя пальцами по шраму.

Мал напрягается под моим прикосновением. На мгновение я думаю, что он отмахнется от вопроса, как всегда делает, когда что-то кажется слишком личным. Но затем он вздыхает, отводя взгляд.

— Это случилось, когда я был молод, — говорит он, его голос пустой и далекий. — Вот и все.

Я хмурюсь, предполагая, что за этим стоит больше, но не настаиваю. У всех нас есть свои шрамы, видимые и невидимые, и некоторые слишком болезненны, чтобы делиться ими.

Тишина снова окутывает нас, но она комфортна, как будто мы сказали все, что нужно было сказать на сейчас. Я снова откидываюсь на его грудь, закрываю глаза и позволяю ритму его дыхания убаюкивать меня, погружая в чувство спокойствия.

Буря снаружи, возможно, прошла, но буря внутри меня продолжает бушевать, постоянная битва между желанием большего и знанием, что я никогда этого не получу.

Я не рассказала Малу о Хантингтоне, о том, что живу на заемное время. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь рассказать ему.

Но сейчас я приму этот момент, с его руками вокруг меня, и его сердцем, бьющимся рядом с моим, и буду держаться за него изо всех сил.

Позже той ночью, когда луна поднимается выше в небе, а мир за окнами погружается в темноту, я снова смотрю на чернила на своей коже.

Memento Mori.

Я провожу пальцами по буквам, чувствуя их тяжесть в груди. Это мантра, которой я жила годами. Но есть и другая часть этой фразы, о которой я никогда особо не задумывалась.

Memento Vivere.

Помни, что нужно жить.

Может быть… Может быть, это та часть, на которой мне нужно сосредоточиться.

34

ФРЕЯ

Солнце только что скрылось за горизонтом, отбрасывая длинные тени на территорию дома Мори. Я наблюдаю, как сад погружается в сумерки, прежде чем выйти на улицу. Сажусь на заднюю террасу, укутавшись в мягкий кардиган, с чашкой своего «утреннего» кофе.

Бросаю взгляд на телефон, закатываю глаза, когда вижу простой смайлик с большим пальцем вверх в ответ от Анники на мой вопрос о том, не хочет ли она сделать что-нибудь сегодня вечером.

Да, это «нет». Это код для «извини, вообще-то мы с Кензо будем заперты в его апартаментах, вынося друг другу мозги, пока не сможем двигаться, после чего, вероятно, сделаем это снова».

Улыбаюсь, вздыхая.

Я рада за нее. Хотя мы все живем в одном доме, и я почти не видела ее неделю.

Не было конкретного момента, когда я «решила» остаться в Киото. Просто… не вернулась в Нью-Йорк. Нью-Йорк никогда не был для меня «домом». Много мест носили это звание за последние одиннадцать лет с тех пор, как я уехала из дома. Некоторые дольше других — например, когда мы с Анникой были практически в ловушке у Валона, живя в Милане.