Император Юлиан

Год назад я бы, не рассуждая, подчинился Констанцию, а то, что победу при Страсбурге он назвал не более чем "обороной провинции", привело бы меня в ярость, но за прошедший год я стал мудрее. Кроме того, я понимал: мне не отстоять Галлию без искренней поддержки народа, а простые люди видели во мне теперь защитника не только от варваров, но и от алчности Флоренция. Констанцию я ответил, что согласен с ним во всем, кроме одного: нельзя оборонять провинцию, наполняя казну поборами с разоренных людей. В заключение я писал, что подпишу указ Флоренция только в том случае, если получу приказание непосредственно от императора.

Ответа пришлось ждать несколько недель. Париж оцепенел от ужаса перед моей дерзостью; как мне сообщали, люди держали пари на крупные суммы, что меня отзовут. Но этого не случилось - молчание Констанция было знаком согласия. Тогда я понизил налоги, и потрясенные жители провинции в знак благодарности собрали их задолго до положенного срока! Сегодня финансовое положение Галлии прочно как никогда, и я намереваюсь распространить ее удачный опыт на всю империю.

По рассказам, весть о моей победе при Страсбурге сильно потрясла Констанция. Еще больше его обескуражило вещественное доказательство этой победы - закованный в цепи Кнодомар. Но человеческой природе свойственно закрывать глаза на неприятные факты, особенно легко это получается у императоров, со всех сторон окруженных льстецами, которые говорят им лишь то, что правители желают слышать. Сначала придворные приклеили мне насмешливое прозвище "викторин" - "победимчик", чтобы подчеркнуть незначительность моей победы в их глазах. А уже к концу зимы я с изумлением узнал, что честь взятия Страсбурга и усмирения Галлии принадлежит не кому иному, как Констанцию! Об этой его великой победе было провозглашено по всей стране, а мое имя даже не упоминалось. Впоследствии те, кто в это время жил в Милане, рассказали мне, что Констанций в конце концов и сам поверил, будто в тот жаркий августовский день был под Страсбургом и своими руками взял в плен германского короля. Когда правишь миром, любая ложь по твоей воле может обрести реальность.

Мое настроение в ту зиму омрачало лишь одно - здоровье моей жены, которое становилось день ото дня все хуже. Во время поездки в Рим у нее произошел еще один выкидыш, и теперь она все время жаловалась на боли в животе. Оривасий прилагал все усилия, но единственное, что он мог сделать, - это облегчить ее страдания.

Что касается моего здоровья (по-моему, я никогда не касался этого вопроса), оно всегда отличалось крепостью. Отчасти потому, что я умерен в еде и питье, а кроме того, вся наша семья - народ не болезненный. Тем не менее в ту зиму я чудом избежал смерти. Дело было в феврале. Как я уже сказал, мой кабинет и жилые покои во дворце префекта находились на втором этаже, окнами на реку. У них отсутствовала обычная в таких зданиях отопительная система, вмонтированная в пол. Поэтому в помещениях всегда было немного холодно, но я относился к этому стоически, полагая, что холод меня закаляет для походной жизни. Жена часто просила поставить в комнатах жаровни с угольями, но я ей отказывал, объясняя, что оттаявшие от жара сырые стены начнут выделять ядовитые испарения.

Но однажды вечером холод стал просто невыносимым. В тот день я допоздна засиделся над книгой - насколько я помню, это были стихи. Вызвав секретаря, я приказал поставить в кабинете жаровню с горячими углями. Мой приказ тут же исполнили, и я стал читать дальше. Журчание реки под окном постепенно меня убаюкало, я стал медленно погружаться в сон и вдруг потерял сознание. Угар от угольев и испарения от стен едва меня не задушили.

К счастью, кто-то из охраны заметил, что из-под двери кабинета идет пар. Дверь взломали, и меня вытащили в коридор, где я в конце концов пришел в себя, но меня несколько часов после этого выворачивало наизнанку. Оривасий сказал, что еще несколько минут - и вернуть меня к жизни было бы невозможно. Так спартанские привычки спасли мне жизнь; правда, злые языки скажут, что я экономил на отоплении из скупости. Любопытно, но по зрелом размышлении мне все больше кажется, что такая смерть была бы очень приятной. Сначала читаешь Пиндара, потом приятная дремота - и все, конец. Я ежедневно молю Гелиоса о том, чтобы моя смерть, когда ее час настанет, была бы столь же быстрой и безболезненной, как это должно было случиться в ту ночь.

* * *

Все мои дни были заполнены до отказа. Я вершил правосудие, или, точнее говоря, просто применял на практике законы, ибо истинное правосудие исходит от одних богов. Ежедневно я проводил совещания с различными должностными лицами по многим государственным вопросам. Кроме того, в мои обязанности, по древнему обычаю, входила выплата ежемесячного жалованья высшим сановникам. Мне давно хотелось выяснить происхождение этого обычая. Думаю, он уходит корнями в первые годы Римской республики. Среди тех, кому я собственноручно выплачивал жалованье, были осведомители тайной полиции. Я их терпеть не мог, зная, что главное их занятие в Париже - слежка за мной и доносы в Милан о каждом моем шаге, но я старался скрывать свои чувства и выдал себя лишь однажды. В тот день я, как обычно, сидел за покрытым шкурами столом, уставленном столбиками золотых монет. Когда настала очередь получать жалованье старшему осведомителю по имени Гауденций, он, не дожидаясь меня, протянул руку и сам схватил причитавшееся ему золото. Такая грубость изумила даже его подчиненных - рядовых осведомителей, я же заметил: "Видите, друзья? Тайная полиция всегда поступает одинаково: хватай и не миндальничай!" Эти слова потом передавали из уст в уста.

Вечера я посвящал прежде всего делам, затем следовал непродолжительный сон, и наконец поздно ночью я предавался любимому занятию: беседовал о философии и литературе с друзьями. Они не переставали удивляться моей способности мгновенно засыпать и просыпаться точно в намеченное время. Я и сам не могу объяснить, как это получается, но такой способностью я обладаю с детства. Предположим, я приказываю себе проснуться в первом часу ночи, и минута в минуту я уже на ногах. Наверное, сам Гермес одарил меня этой способностью. Оривасий иного мнения: он считает, что у меня как-то по-особому устроен мозг, и очень хочет взглянуть на него после моей смерти!

Обладая большими познаниями как во всемирной истории, так и в истории нашего государства, Саллюстий старался передать их мне. Особенно тщательно мы изучали царствование Диоклетиана, чьи реформы, обновившие империю в прошлом веке, сохраняют свое значение и поныне. По сей день мы не прекращаем спорить об эдикте Диоклетиана, которым последний запретил жителям Римской империи менять свое занятие, переходящее по наследству к их потомкам. Сын крестьянина должен стать крестьянином, сын сапожника - обязательно сапожником, а за перемену профессии полагается суровое наказание. Саллюстий, как и Диоклетиан, утверждал, что этот закон полезен: он обеспечивает стабильность общества. В старину толпы бродяг ходили из города в город, живя подаянием или грабежом, и в то же время из-за недостатка рабочих рук ощущалась нехватка самых необходимых предметов.

Диоклетиану не только удалось стабилизировать производство, он также предпринял попытку установить твердые цены на продукты и другие товары первой необходимости. Правда, в этом он, к сожалению, потерпел неудачу. Несколько месяцев назад я также пытался установить в Антиохии твердые цены на зерно, и, хотя у меня из этого ничего не вышло, я полагаю, что со временем такие реформы должны увенчаться успехом.

Приск на сей счет другого мнения: он считает, что Диоклетиан слишком жестко регламентирует выбор профессии и что людям следует позволить менять занятие в зависимости от способностей. Но каков критерий их оценки и кто должен его устанавливать? Приск не смог ответить на этот вопрос. Оривасий, со своей стороны, предложил, чтобы император назначал в крупные города комиссии, которые будут экзаменовать молодых людей и выявлять их способности. Я тут же возразил, что это породит обильную почву для злоупотреблений. И кроме того, как можно дать точную оценку способностям многих тысяч людей? Лично я считаю, что в низших сословиях действительно порою рождаются талантливые люди, но, по-моему, они всегда пробьют себе дорогу и рано или поздно получат признание. Прежде всего, людям низкого происхождения всегда открыт путь в армию - она, в старом понимании этого греческого слова, самое демократичное из учреждений, и любой, даже крестьянский сын, может, в принципе, дослужиться до высокого чина. На это Приск возразил: далеко не у всякого лежит душа к военному делу, и мне ничего не оставалось, как согласиться, что человеку со склонностями к литературе или юриспруденции и в самом деле будет трудновато их реализовать. Тут Саллюстий не выдержал и заявил без обиняков, что школы законоведов в Бейруте и Константинополе уже и так переполнены, а людей со "склонностями" к государственной службе ощущается явный избыток. "Довольно с нас этих кляузников!" - заключил он.

Приск и Саллюстий расходятся еще в одном вопросе. Приск полагает, что нужно ввести всеобщую грамотность, Саллюстий же убежден, что образование лишь усилит в низах общества неудовлетворенность своим положением. Что касается меня, то я еще не выработал собственного мнения по этому вопросу. Конечно, поверхностное образование хуже невежества, так как оно поощряет лень и зависть. С другой стороны, серьезное образование может открыть каждому правду о жизни, но ведь Эпиктет учит, что все люди братья? Нет, эту проблему я пока не решил до конца - тем более, что ее усложняет языковой вопрос. Чтобы получить хорошее образование, нужно прежде всего знать греческий язык. Однако даже в таком, казалось бы, эллинском городе, как Антиохия, по-гречески говорит менее половины населения, остальные - на том или ином семитском наречии. Та же ситуация в Александрии и других городах Азии. Еще больше осложняет проблему латынь - на этом языке говорят солдаты и законоведы, в то время как на греческом пишется изящная словесность и составляются государственные бумаги. Следовательно, любой образованный человек должен знать оба эти языка. Если же он, допустим, сын портного-сирийца из Антиохии, ему придется овладеть уже тремя языками и на их изучение он должен будет потратить чуть ли не всю жизнь. Это мне известно из личного опыта. Сколько сил потратил я на латынь, а едва на ней читаю. Правда, я свободно говорю на солдатском жаргоне, но это далеко не Цицерон, которого я вынужден читать в греческом переводе! В этих необычайно приятных спорах мы провели всю зиму, пока прекрасные весенние цветы, покрывшие сплошным ковром берега Сены, не напомнили нам о цикличности природы, которая открывается посвященным в элевсинские таинства.

В начале июня нашей безмятежной идиллии пришел конец. Констанций отозвал Саллюстия в Милан, в свою армию, тем самым фактически лишив меня правой руки. Я погоревал, побушевал и, в конце концов вспомнив великих философов прошлого, сочинил обширный трактат о богах и посвятил его Саллюстию.

Вставить главу из записок о летней кампании.

Приск:Летом того года нас ждали трудности. Констанций не отпустил Юлиану денег на жалованье солдатам. Кроме того, у нас кончились запасы провианта, и Юлиан был вынужден пустить с таким трудом добытый хлеб на сухари - не самый лучший рацион для изнуренных непрерывными боями воинов. Дело дошло до того, что, когда однажды солдат попросил у Юлиана то, что называется "деньгами на бритье" или "платой цирюльнику", у цезаря не нашлось даже самой мелкой монеты.

Между тем наша армия, продвигаясь на север, вошла во Фландрию. С помощью военной хитрости Юлиан победил франков, которые захватили город Тонгре, затем разбил германское племя корневов, что обитает в низовьях Рейна. После этого наша армия двинулась к Маасу, восстановив по дороге три разрушенные крепости. Во время этого марша у нас вышли все запасы. Урожай в этих местах еще не созрел, и армия была на грани бунта; солдаты бросали Юлиану в лицо насмешки и обзывали его "азиатом" и "гречонком", Тем не менее он с честью вышел из трудного положения: реквизировал по всей округе наличные запасы продовольствия, накормил солдат и предотвратил бунт.