Император Юлиан

Мы долго спорили, каким титулом мне подписаться. В конце концов мое мнение возобладало и я подписался не "Август", а "цезарь".

Евферий предложил лично доставить мое письмо императору. Я согласился, так как среди моих сторонников он был самым красноречивым.

* * *

Последующие дни были заполнены суматохой. Деценций отбыл во Вьен. Евферий выехал в Константинополь. Гауденция я отправил на все четыре стороны. В эти дни я старался вести себя как можно осторожнее: не появлялся в общественных местах, не надевал диадемы и не называл себя Августом.

Хотя я отправил Флоренцию несколько писем, Вьен молчал. До меня доходили одни только противоречивые слухи: то Флоренций якобы выступает весной против меня, то его отзывают, то он удаляется не то в Британию, не то в Испанию или даже в Марокко. Поскольку от самого преторианского префекта не было вестей, я заменил всех наместников в Галлии верными мне людьми, обезопасив, таким образом, себя от восстаний в городах.

Приск:Описание весны и лета этого года Юлиан пропускает - видимо, потому, что они уже описаны в истории галльских войн.

Ту весну мы провели в Париже. Между тем Констанций прибыл из Константинополя в Кесарию, где собирал армию для войны с Персией. Собирать армии он умел, беда была только в том, что, собрав армию, он никогда не знал, что с ней делать дальше. В Кесарию к императору прибыл сначала Деценций, а затем Флоренций. Последний в спешке бежал из Галлии, бросив при этом семью на произвол судьбы. Ко всеобщему удивлению, Юлиан не только не задержал семью префекта, более того - он отправил их в Кесарию за государственный счет. Видимо, он хотел быть милостивым монархом, чем-то вроде Марка Аврелия. На самом деле Юлиан был во всех отношениях выше этого застенчивого добряка - прежде всего, перед ним стояла более сложная задача, нежели перед его предшественником. Юлиан пришел к власти, когда империя близилась к закату, в то время как эпоха Марка Аврелия - расцвет Рима; это существенно, не правда ли, бесценная моя древность Либаний? Мы не выбираем век, в котором рождаемся, как не выбираем глаз, которыми одаривает нас природа, - хороших или плохих, дальнозорких или близоруких. Нам досталась эпоха косоглазых, и счастье наше в том, что, когда искаженное восприятие мира стало всеобщим, любая нелепость кажется возможной и лишь нормальное зрение стало выглядеть аномалией.

Бедняге Евферию досталась трудная миссия. Злоключения его начались уже в дороге. Будучи хранителем опочивальни цезаря, он ехал на казенный счет, а значит, на почтовых станциях к нему то и дело подсаживались важные должностные лица - зануды, каких мало (хотя, наверное, мы им кажемся не лучше). Тебе известно, что такое путешествовать на казенный счет. С одной стороны, это, конечно, неплохо: все деньги при себе, лучшие лошади твои, и разбойники нипочем, и о ночлеге не волнуешься. Но чего только не натерпишься, когда какой-нибудь генерал пускается в воспоминания о битвах или епископ изрыгает хулу на своих собратьев, погрязших в "ересях", а то еще попадется наместник, который будет всю дорогу доказывать, как он честен и неподкупен, а между тем за ним тянется обоз из сотни тяжело навьюченных лошадей.

Именно так случилось и с Евферием: вести о событиях в Галлии уже успели облететь весь мир, и в дороге чиновники не давали ему ни минуты покоя. Чтобы выведать подробности у хранителя опочивальни Юлиана, в каждом городе Евферия кормили и поили до упаду, что сильно задержало его в пути. Если добавить к этому, что на море он чуть не утонул во время шторма, а потом лишь случайно не замерз в иллирийских снегах, ты легко поймешь, почему Евферий прибыл в Константинополь с большим опозданием и не застал там императора - тот уже отбыл в Кесарию. Измученный посланник Юлиана упорно добивался аудиенции, которую получил лишь в конце марта.

Юлиан как-то мне рассказывал, что, по словам Евферия, Констанций был просто вне себя от гнева и Евферий уже прощался с головой, но Юлиану повезло: у Констанция были связаны руки. Хотя обостренное чутье искушенного политика подсказывало ему, что с Юлианом нужно расправиться немедленно, в тот момент это было невозможно. Вторгшийся в Месопотамию Шапур приковывал его к Азии. И вот Констанций отпустил Евферия с миром, а сам отправил в Париж своего посланника - трибуна Леоната с письмом лично для Юлиана.

Так уж совпало. В тот день, когда Леонат прибыл в Париж, Юлиан участвовал в празднестве, по случаю которого на улицы высыпали толпы солдат и горожан. К этому времени Юлиан уже вошел во вкус и обожал покрасоваться перед толпой - странная склонность для человека философского склада! Прекрасно понимая, что должно быть в письме, Юлиан представил Леоната собравшимся и объяснил, с какой целью он прибыл в Париж, а затем прочитал перед многотысячной толпой императорское послание от начала до конца. Когда он дошел до приказа оставаться в звании цезаря, толпа, будто сговорившись, взревела: "Август! Юлиан Август!"

На следующий день Юлиан вручил Леонату письмо для Констанция. По всей видимости, оно носило примирительный характер. В частности, Юлиан соглашался с решением Констанция назначить преторианским префектом квестора Небридия, а главное, подписался "цезарь". Нельзя писать биографию Юлиана, не зная содержания его писем; вероятно, они сохранились где-нибудь в константинопольских архивах, но я не уверен, выдают ли их сейчас на руки. Несколько лет назад мой ученик, притом христианин, пожелал ознакомиться с некоторыми государственными бумагами Юлиана, и ему их не дали - секретариат хранителя императорской опочивальни заподозрил неладное, а это кое-что значит. Но то было при Валенте, может быть, с тех пор что-то изменилось. Когда будешь редактировать записки Юлиана, попробуй обратиться в архив. А вдруг?…

В июне Юлиан пошел войной против последнего племени, разорявшего Галлию, - франков, живущих возле Келлена. Несмотря на бездорожье и непроходимые лесные чащи за Рейном, служившие франкам защитой, он с легкостью одержал над ними победу. Но это уже было без меня. Незадолго до того как он выступил в поход, я уехал к себе в Афины.

В день отъезда я пришел попрощаться с Юлианом в его кабинет, который мы прозвали "фригидарием". В жизни не встречал такой холодной комнаты, но Юлиан, после того как прошлой зимой чуть не угорел, никогда ее как следует не отапливал и стоически переносил холод. Летом, впрочем, в его кабинете стояла приятная прохлада, а я пришел прощаться в чудесный июньский день. Дверь кабинета была заперта, и возле нее ждал Оривасий.

– У него в кабинете епископ, - сообщил он мне.

– И без сомнения, пытается вернуть его в лоно церкви.

– А как же.

Тут дверь отворилась, и мимо нас прошествовал багровый от ярости епископ. Вслед за ним на пороге показался сияющий Юлиан - он, по-видимому, был очень доволен собой. Втащив нас в кабинет, Юлиан воскликнул:

– Вы бы только его послушали!

– Какой он секты?
– справился я.
– Арианин, никеец или…

– Политикан. Это Эпиктет, епископ Чивитавеккийский, но главный предмет его интересов, судя по всему, не церковные дела, а светские. Он передал мне устное послание от Констанция. Чрезвычайно любопытный документ.
– Юлиан бросился на походную койку, стоявшую у окна. (Хотя в записках об этом ничего нет, Юлиан часто диктовал в постели, и некоторые из документов, написанных, очевидно, заполночь, похожи на бред лунатика. Я часто выговаривал ему за это, а он возражал: "Во сне к нам являются боги, и, если я говорю во сне, это они вещают моими устами".)

– Мой соправитель, Август Констанций, обещает сохранить мне жизнь, если я, во-первых, отрекусь от императорского сана, затем сдам галльскую армию и, наконец, прибуду в Константинополь как частное лицо.

– Мы с Оривасием рассмеялись, но мне стало как-то не по себе.

– Эти требования, конечно, абсурдны, - сказал я, - но что тебя ждет, если ты их не выполнишь?

Об этом епископ предпочел умолчать, но подразумевалось, что в таком случае со мною рано или поздно будет покончено.