Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

— Это?.. да это же наш знаменитый певец Вельгорский, он здесь поселился, в Шан-Хае, и не теряется — разъезжает по всей Азии и Европе, и в Америку уже сплавал — шторма в океане не боится, уважаю!.. и концерты один за другим дает — закачаешься… Ты не была, cherie?.. так я тебя свожу… не далее как нынешней субботой, на святого Василья, он поет большой гала-концерт здесь, в “Мажестик”, и это — его бенефис… сборы, душечка, гигантские!.. А эта ресторанная поблядушка ишь как зацепилась за него — нарошно не отклеишь!.. и смотрятся же, право, черт побери!.. Красавцы!.. загляденье!..

— Ешь, братец! — Глаза дамы полыхнули насмешливо. — На всех красавцев не насмотришься! А может, она

и не шлюшка вовсе!

— А кто?!.. Супруга китайского Императора?!..

Ресторанный оркестр, незаметно рассевшийся за пюпитрами, полукругом сзади ужинающих, внезапно ударил по ушам резким кэк-уоком.

— Садись. Садись вот сюда. Ближе к камину.

— О, у вас в номере камин?.. какая прелесть!..

— Говори мне “ты”. Мы же с тобой оба русские. Оба несчастные.

Она, потихоньку трезвея, беря со стола, с заботливо придвинутого к ней подноса очищенные мандарины, кусала и обсасывала дольки, выветривая острым духом яркого фрукта хмель.

— У тебя замерзли ноги?.. сними туфельки… я погрею тебе ступни…

Он опустился на одно колено и благоговейно снял с ее ноги черную лаковую туфлю. Погладил щиколотку, пальчики.

— О, сколько изящества в тебе… Ты изысканна сверх меры. Ты аристократка?.. только не ври мне. Мне бесполезно врать. Я гипнотизер. Я все вижу насквозь.

Глаза его смеялись. Она засмеялась тоже, заталкивая в рот мандаринную дольку, и пошевелила зазябшими пальцами ноги.

— Не стойте на ковре у моих ног!.. я не знаю вашего имени…

— Мое имя завтра тебе скажут афиши.

— Я не могу ждать до завтра! Сегодня я вас как-то ведь должна называть!

— Вельгорский.

Она непонимающе пожала плечами. Понюхала пропахшие мандарином пальцы.

— Просто Вельгорский? И все? А если ласково?..

— И многих ты… этак ласкала?..

Она вытерла ладони о юбку, встала — на один каблук; снова чуть не упала.

— Попрошу вас!..

— Сиди, сиди уж. У меня простое имя — Александр. В Грузии, давно, меня называли Сандро.

— А кто вы такой?

Он поднялся с полу; подошел к высокому окну, приспустил шторы, подобранные полулунными сборами наподобье фижм мадам Помпадур. Задумчиво обернулся к черненькой ресторанной халдушке.

— Я? Артист. По мне не видно?

Она, облокотившись на стол, жадно разглядывала его лицо.

— Да, вот вижу краску… чуть-чуть, на щеках… и глаза чуть подведены к вискам!.. А вы, случайно, не…

Она закраснелась, нахмурила лоб. Он довольно, облегченно засмеялся.

— Дурочка. Это грим. Я певец. У меня только что, недавно, нынче вечером, было выступленье в Императорском дворце. Я даже фрак снять не успел, и грим не смыл. Ох, какой там прием был!.. жена Императора на тебя, кстати, смахивает сильно. Вы не двойники?..

Она пожала плечами.

— Артисты… все такие смешные?..

— Я рад, что я развеселил тебя. И хмель из тебя повыходил. И мандарины ты съела. А теперь поговорим как следует.

Он сел снова на пол, на ковер перед камином, к ее ногам. Оранжевые, алые, малиновые блики ходили по его, по ее лицу. Огонь!.. Костер. Она вспомнила свой сон, свой бред. Она в огне не горит, в воде не тонет; найдется ли когда-нибудь на свете тот, кто разложит костер лишь для нее и сожжет, дотла испепелит ее?

— Зачем вы там сидите… встаньте!..

— Не мешай мне. Мне так удобнее. — Он, распахнув фрак, ослабив хватку галстука, придвинулся к ней, прислонился спиной к ее нагревшемуся у огня, выпуклому под черной тканью бедру. — Деточка. Слушай меня хорошенько. Мне неважно, где я тебя подобрал — в ресторане, на свалке, на рынке, во дворце. Мне это совсем неважно. У тебя потрясающий голос. На твоем голосе можно

делать деньги. Много монет. Много бумажек. Ты хочешь хорошо жить?! Ты любишь петь, скажи?!

Он закинул к ней голову, взял ее руку и больно сжал ее. Хворост трещал в камине, искры летели золотой половой, обсыпали их, сидящих, как конфетти в Рождество.

— Я… — шепнула она смущенно, задыхаясь, — я никогда и не пела, вот в чем дело. Я научилась петь совсем недавно… может быть, вчера…

— Милая! — Он развернулся к ней всем телом, покрыл пылкими, сумасшедшими смешными поцелуями ее теплые, пахнущие мандарином руки. — Перестань врать! У тебя оперный голос! Ты поешь лучше, чем Варя Панина! Чем соловей Нежданова! Где ты училась?! Кто тебя выгнал на улицу, скажи?!.. когда началась эта проклятая Зимняя Война…

— Когда началась Зимняя Война, — голос ее сразу стал сух и холоден, — я была далеко отсюда. И мне было не до песен.

Он помолчал. Вытянул руку, стащил со стола туго скрученную сигару, раскурил. Запахло терпким, ядовитым дымом. Она закашлялась.

— Как же это вы певец, а курите.

— И курю, и пью, и все что угодно. Да, и девочек люблю! — крикнул он разудало, и в глазах его заплясали огни, скрещиваясь с карнавальными каминными огнями. — Я не хочу слушать твои истории. Они мне неинтересны. Твоя жизнь — это твоя жизнь. И больше ничья. — Он помолчал, затушил сигару. Положил голову ей на колени, как пес, как большой зимний волк. — Я хочу поцеловать тебя, но я в гриме. Ты не возражаешь, если я пойду в ванную комнату и приму душ?

Она следила остановившимися глазами, как он сначала уходит в ванную, потом возвращается оттуда — в полосатом длинном, бьющем по пяткам роскошном халате, с начищенными зубами, с хорошо вымытым румяным лицом, — а лицо-то, Лесико, гляди, уже не первой свежести, резкие морщины бегут по нему вдоль, по щекам к подбородку, шутка ли, каждый вечер накладывать на себя слои краски, распеваться, потеть, мерзнуть, репетировать, выучивать партии, скакать по сцене, как козел, перевоплощаться, влезать в шкуры разных людей, подчас даже ненавистных, и всех их любить, и петь их голосами, и дышать их душами, и жить их жизнями, и умирать их смертями. И, когда ты умираешь, тебя вытаскивают со сцены, бездыханного, и прыскают на тебя за кулисами нашатырем, чтоб ты очухался, и ты поднимаешься, кряхтя, мертвый, и мертвый выходишь на сцену, и кланяешься, и улыбаешься мертвой красной улыбкой, прорезающей белые мертвые щеки, и к твоим ногам летят жалкие и пышные букеты цветов, завернутые в прозрачную вощеную бумагу, и стукаются об твою мертвую грудь, а ты все кланяешься и кланяешься, и публика вопит от восторга — он умер и воскрес! Он наш! Он Бог! Он Дьявол! Он артист! Он владыка! Он — наш голос: мы немые, мы молчим, а он — горланит, орет, глаголит! И мы, это мы слышим его! И он поет для нас, потому что мы, это мы его покупаем! И он стоит наших денег! Еще! Еще! Браво! Бис! Спой нам еще на бис! Мы купили это право!

— Ну что? Не так уж юн?.. — бодро спросил Вельгорский, похлопывая себя по гладко, в честь дамы, выбритым щекам. — Пустяки. Тебе со мной будет хорошо.

Его неприкрытый, детский цинизм умилил ее, и она улыбнулась.

— До чего прелестная у тебя улыбка! — крикнул он, встряхивая мокрыми волосами, и пропел, шутливо кланяясь, согнув торс и колено в церемонном реприманте: — “Дай руку мне, красотка, тебя боготворю я!..”

— А ложе? — Ее улыбка, взойдя, остановилась на побледневшем лице. — Ложе у артиста готово?.. свежие простыни… брызги лавандового масла… и чтоб матрац не скрипучий, и пружины в бок не стреляли… Я столько навидалась их во всю свою жизнь!.. этих постелей… Вам со мной поэтому будет…

Поделиться с друзьями: