Империя Ч

Она видела вдали, внизу — камни, камни, обрывы, ущелья. Прикрыла глаза рукой. Далеко внизу текла, билась по камням река. Лама подошел к ней, властным жестом приказал ей — лечь на краю обрыва. Она, дрожа, исполнила приказ.

— А где быки?.. — спросила она робко, но нечего было спрашивать — она уже сама видела, как прямо к ней шли огромные, тяжелые, гигантские, грациозные звери, две тяжкие, с взбугренными, как камни, мышцами зверьих туши, два племенных красавца-быка — один с шерстью черной, как непроглядная ночь, бархатистой, мрачной, с белыми рогами, светящимися полумесяцами на черноте, другой — темно-лиловый, в синеву, в отлив воронова крыла, с рогами щедро позолоченными, и на рогах были навешены побрякушки, бусы, яшмовые украшенья, серебряные и золотые цепи, — комки жира под шерстью на груди свисали почти до копыт, хвост нервно вздергивался, от быка исходил мутный навозный запах, глаза его, с красными белками, вылезали из орбит, и весь он был грозовой, страшный, неостановимый, нависший над ее маленькой жизнью, как черно-синяя грозовая туча. Из такой тучи молния, ударив, бьет наверняка.

Синий бык наклонил голову, выставил рога вперед и издал короткое сдавленное, устрашающее мычанье. Хвост его закрутился еще сильнее.

— Нож! Птица имеет коготь — женщина держит нож! Женщина древней веры Цам владеет ножом, как ее бабка — царица Алтас, богиня Жамсаран! Возьми!

Два зверя. Лама сошел с ума. Она не справится с двумя быками. Старик нарочно затащил меня сюда, в дацан, чтобы умертвить. Чтобы мальчик достался только ему. Он нарошно показал мне ребенка, чтобы я перед гибелью острее почувствовала любовь и бестротечность жизни. Зачем он разрисовал меня дурацкими узорами?! Зачем говорил про будущее?!

Она схватила нож мертвой хваткой. Лама отошел к стене дацана, улыбаясь. Ульген глядел поодаль; седую приклеенную бороденку терзал холодный ветер. Лесико, дрожа, держа перед глазами нож, легла на бок на камнях над пропастью. Неуклюжие, вросшие в нее крылья бились за спиной, мешали ей.

Черный бык подошел тихо, нюхнул ее пятки. Бык не собирался нападать на нее. Бык умирать не собирался. Он был настроен мирно. Он хотел мира, а не войны и крови. Он ласково лизнул голую пятку женщины-птицы. Лесико вздрогнула от щекотки и подобрала под себя голую ногу. Бедное животное. Милое животное. И это я должна тебя зарезать. Подлая я. Да будь проклята я. Зачем человек убивает живое?!

— Человек убивает живое всегда, убивает его во имя зла, во имя добра и во имя великой жертвы богам, — раздался далеко над ней, в небе, голос бритого ламы. — Ты исполняешь волю Цам. Убей!

Она чуть приподнялась на локте. Бык подошел прямо к ней, стал напротив ее лица. Глядел в ее глаза. Она глядела быку в глаза с тоской и любовью. Зверь глядел в ее глаза с надеждой и верой: нет, ты меня не убьешь. Ты не принесешь меня в жертву твоим глупым богам. Ты… любишь меня. А я, зверь, люблю тебя.

И я. И я люблю тебя, зверь. Я не убью тебя. Пусть лучше меня убьют эти люди. Лама в вишневом атласе. Пусть снег заметет. А ты живи, зверь. У нас в деревнях такие быки ходили… по улицам зимним, средь сугробов… красовались… Пастухи ими в стадах — гордились… И никто никого в жертву — не приносил… Проклятый Восток. Жестокий Восток. Чем можно накормить ихнего Бога досыта?!

Черный бык подобрал ноги, тяжело вздохнув, лег у ее ног. Положил морду ей на щиколотку. Лама и весь народ, участники мистерии Цам, стояли сурово, глядели молча. Ждали. Синий бык вдруг разъярился. Стал рыть копытом каменистую землю горы. Ярился все сильнее. На губах его выступила пена. Он негодовал на смиренье собрата. В руках женщины с крыльями сверкал нож, и вид оружья вызывал в быке ярость. Его оружье было при нем. Он шумно втянул ледяной воздух ноздрями, хрюкнул, нагнул голову, наставил позолоченные рога на лежащую Лесико.

Не успела она сказать “ах!”, как бык ринулся и ударил. Он наверняка бы пропорол ей бок — ребра женщины вывернулись навстречу наставленным рогам покорно, на удивленье удобно. Но быстрота женщины опередила быстроту зверя. Лесико подтянула к животу ноги, защищая женское чрево, и молниеносно выкинула вперед руку с кинжалом, полоснув быка по шее, там, где проходит кровеносная жила из сердца, оплетая шерстяной воротник. Гортань! Она попала ему лезвием прямо по гортани, кровь хлынула красным водопадом. Бык захрипел, пытаясь достать женщину рогами, засучил задними ногами, взрывая камень и щебенку, и, обливаясь черной кровью, рухнул на землю. Лесико вскочила на ноги, вся дрожа, стуча зубами, как в ознобе.

— Столкни! Столкни его в пропасть! Ты победила! Ты…

Она взяла неподъемную тушу за рога. Ты, женщина, одна не сможешь сдвинуть с места быка. А если б ты убила его на охоте?! И если бы голодное племя ждало твоей добычи? Голодные, орущие дети, старухи, старики?! Она набрала в грудь воздуху пополам с ветром. Задохнулась. Рванула убитого зверя на себя. Камень подался под тяжестью жертвы, заскользил осыпью вниз, и Лесико увидела, как валится, с шорохом и каменным шумом падает в пропасть огромный синий бык, убитый ею для великого Будды в день великого праздника Цам.

И высыпавшие за ней следом из дацана люди громко закричали, поднимая вверх руки:

— О-э-э-эй! О-э-э-э-эй!

Лысый лама подошел к ней и взял ее за окровавленную руку. Крыло за лопаткой мучительно напряглось.

— Женщина-птица победила, и теперь она полетит! Она пройдет над пропастью Дао! Веди ее на крышу Дацана, Ульген! Покажи ей синее, широкое небо!

Старик поглядел на нее из-под белого парика, из-под петушьего гребня. Его лицо сказало ей: “Не бойся”. Она все равно боялась.

Вместе они взошли на крышу дацана. Завитушки деревянной крыши, похожие на завитки облаков, парили в морозном воздухе. Отсюда, с крыши, небо было похоже на море — бескрайнее, бурное, серо-синее, — бездна. Ульген, которого еще вчера звали Юкинага, мягко подтолкнул ее к краю крыши, к скату. Она беспомощно обернулась, хотела уцепиться за рукав его халата. Он стряхнул ее руку.

— Не хватайся за меня! Прыгай! Лети! У тебя же крылья!

Какие же это крылья, Юкинага, глупый. Это же приклеенные к кожаным лопастям перья, перевязи, канаты. Я разобьюсь!

Он толкнул ее сильнее.

— Взмахни крыльями! Говорю тебе — взмахни!

Она окунула ногу в пустоту. Не заметила, как сорвалась. Стала падать. Махнула в исступленье рукой. Крыло поднялось у нее за плечом, за спиной, как темная заря. Воздух набился под тугое перо. Она почувствовала, как набирает высоту. В груди вырос ком задыханья, тошноты, изумленья, непобедимой радости: как?! И это все?! Это — так просто… так сияюще?!

Махая руками и крыльями, она летела над каменистыми горами, над источенным дождями и ветрами приморским хребтом, и отсюда, с высоты, она могла созерцать море — его сине-изумрудная, широкая кайма лизала голый зимний берег, бело-черные точки чаек сновали и вились в ясной голубизне, тучи разметало бризом, маленькие джонки выглядели жужелицами, блошками на переливающемся синем шелке. Море! Здравствуй, море! Вот она и видит тебя снова. Как твой моряк, море?! Он любил выйти на палубу, глядеть на твои волны. Он был твой царь, море, хоть и простой матрос. Он не смог без тебя, море. Он вернулся к тебе. Он ушел в твои дали без берегов. Он нашел покой в твоей синей пучине.

Глаза Лесико слезились от поднебесного ветра. Куда она летит?! Крики людей внизу усилились. Она чуть обернула голову и увидала, что Ульген, ранее бывший Юкинагой, целится в нее из лука.

Он убьет меня! Какая догадливость. Ну конечно, дура Лесико, он хорошо прицелится и попадет тебе прямехонько между лопаток. Или сюда, выше ключицы; или под грудь, там, где бьется всего сильней. Сердце. Есть ли у нее сердце?! Как она могла все эти годы жить без своей любви?! А без своего сына?!

Она скорее почуяла, чем услышала, свист стрелы.