Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Мы расстелили шубу под собой. Ты снял с моих плеч платок, накидку. Стащил через голову кофточку. Вот грудь моя под Солнцем, в зимнем лесу. Нас видят только сойки да зайцы и спелая, гроздьями висящая рябина, схваченная морозцем. Ты склоняешь голову. Уста твои находят мои поднявшиеся навстречу тебе сосцы, они созданы для уст твоих, возлюбленный мой, чтобы ты их целовал беспрерывно, вбирал зубами, губами, терзал, впивался в них, как в сладкие ягоды — в морошку, в ежевику. Это зимние ягоды твои, ягоды рябины. Она горькая и сладкая. Она ищет твоего рта, нежного языка твоего. Гляди, как растет любовь внутри меня. Дай руку. Положи пальцы в разверстые створки живой раковины, ощути скользкость, сладкий сок, красоту влаги и счастья. Сюда нельзя!.. Тебе, тебе можно везде. Везде во мне; в любую меня. В такой любви, как наша любовь, меж людьми все дозволено.

Тише!.. Хрустнула

в лесу ветка. Твой смех. Ты не боишься, что придут на лыжах охотники?.. А пусть придут! Увидят двух счастливцев. Твои губы касаются моей нагой груди быстро, быстро, тайно, словно птицы слетели с ветвей и клюют меня нежно, боятся расклевать по крохам. Спускаются все ниже, отмечают вздохами и касаньями ребра. Здесь бьется сердце, поцелуй его тоже. Да. Я целую родное сердце твое. Оно бьется лишь для меня в целом свете. В холодном зимнем мире. Под кровавыми гроздьями горькой рябины.

Обнажи снизу тело свое. Нет ни верха, ни низа для любви. Все свято. Все освящено. Все — мое и мне принадлежит. Дай мне осязать, видеть, вдыхать, ласкать. Я войду в тебя глубоко… глубоко. Но не теперь. Позже. Когда ты вдоволь истомишься ненасытными ласками моими.

И ты… и ты тоже скинь одежды, эти черные шкуры. Человек придумал одежду, чтоб закрыть себя от снега, ветра и от Бога, создавшего его по образу и подобью Своему. Почему человек всегда стыдится, дичится себя?! Зверь свободнее, чем он, бедный. О, как ты прекрасна, любимая, родная моя! Как я люблю твой живот… вот этот чистый свет, сердцевину света и желанья моего…

Ты покрыл поцелуями мой живот. Ты коснулся горячим, источающим пар на морозе языком моего дрожащего женского снежного холма, золото-черной примятой травы, сбегающей волнами вниз по смуглому склону. Где горькая, сладкая ягода твоя, девочка. Дай мне ее. Я буду ласкать ее языком своим. Благословлять ее шепотом своим. И в тебе будет расти неутолимое желанье меня. Лишь одного меня. Всегда и вечно — только меня. Меня одного. Ибо настоящая любовь на свете — одна. Ибо тот, кто любит, желает любви своей всегда. Как хорошо, что мама родила тебя девочкой. Так, видишь, ты родилась для меня, чтобы я смог всегда любить тебя. Даже и тогда, когда меня не станет.

Зачем… зачем ты говоришь о страшном?!.. Мы не расстанемся никогда… Ты будешь со мной всегда…

Я раскидываю ноги. Это два пера веера. Восточного, яматского веера. У тебя никогда не было веера?.. Тебе не дарили… на Рождество… Завтра Рождество. Давай придем сюда на лыжах в лес, выберем самую красивую ель и украсим ее: орехами, золотыми шишками, звездами, серебряными дождями, хлопушками, конфектами. И я сяду под ель, и ты меня поцелуешь еще раз.

Ты касаешься своими руками, жаркими шершавыми ладонями, знавшими мужицкий и моряцкий труд, своим раскаленным на морозе лицом, своей грудью и животом моего живота. Живот, жизнь. Одно. Сейчас, через несколько мгновений, мы соединимся. Соединим свои жизни. Ведь это так просто — соединить жизни. Все во мне уже раскрыто тебе. Отныне и навсегда.

Остается одно малое, несчастное время — миг — задыханье — вечность — до того, как ты весь войдешь в меня, поняв меня как никто, пригвоздив меня к кресту любви. Ты мой живой Крест. Я — на тебе — распята.

Вот он, этот единственный в жизни двух людей миг.

Вот он.

Одно прикосновенье — мои живые врата раскрыты. Цветок вывернут лепестками наружу.

И вся страсть и боль мира сосредоточивается сейчас в оконечности мужа, мужчины, чье назначенье — от сотворенья его Богом — искать, находить, настигать, пронзать, продвигаться вглубь, до дна, до конца и насквозь, — в одном малом выступе его тела, который сейчас — более велик и могуч, чем все высочайшие горы и пики, чем все Джомолунгмы и Канченджанги; на конце живого копья — капли, слезы, сок, соленая терпкая влага, это влага нетерпенья и сладкого ужаса — перед тем, что вот-вот произойдет: мужчина ужасается своей силе, своему натиску, своей заточенной веками остроте, своему ножу из живой плоти — он взрежет такую нежность, такое бескожее, беззащитное нутро цветка, что ему страшно себя и стыдно! — а цветок ждет и торопит, и касается ножа лепестками, и томится желаньем, и знает и не знает, что миг спустя нож пропорет остатки смятенья — и раздастся взрыв. Ослепительная вспышка полыхнет. Зазмеятся по сдвинувшейся с места земной и небесной тверди трещины. И снег зажжется розовым, зеленым огнем. Входи! — торопит женщина. Мужчина медлит. Вся нежность его скопилась в нем — в том, чем он молча говорит о любви, чем он создает любовь, чем он разрушает смерть. Войди в меня, молю!

Я

вошел в тебя. Я уже в тебе.

Стон поднимается во мне, как магма в глубокой трещине земли. Рвется наружу. Я зажимаю себе рот рукой. Ты не двигаешься во мне. Ты застыл, ты боишься шевельнуться — ты вошел в меня сразу и так глубоко, что дыханье мое перехватило, горло стянуло петлей. Веки сомкнуты. Слезы струятся из-под век. Так вот что такое любовь. Так вот что такое — вместе.

Легко, чуть заметно, очень осторожно ты подаешься вперед. Я чувствую твой ход во мне. Я чувствую тебя всего, твое мощное дрожащее копье в себе — одно незаметное движенье, и меня пронзает, вдоль всего тела, боль узнаванья, боль смертельной радости. Ты дрожишь во мне, как нож, что метнул охотник в дерево, и вот дрожит, покачиваясь и замирая, рукоять, а лезвие — лезвие сверкает во тьме — оно разрезало тебя пополам. Оно твою маленькую жизнь разрезало пополам. Вся жизнь твоя поделилась надвое: до тебя и при тебе. И вот ты во мне, и осторожно, чуть слышно двигаешься, и идешь все глубже, будто я река, а ты ныряльщик, и во мне можно утонуть, и ты, зажмурив глаза, падаешь в черную бездну, улыбаешься, тонешь без возврата.

Гроздь рябины висит над нами. А прямо над моими глазами — над твоей головой — куст шиповника. Я помню, как ты кормил меня шиповником изо рта своего, целуя меня, как младенца. Вот они, черно-красные спелые, зимние ягоды. Я кладу руки тебе на спину. Ты снял рубаху, ты голый, от тебя на холоду идет пар, как от коня. Как я люблю тебя! Господи, ты видишь нас здесь, в зимнем лесу, около заброшенной охотничьей лыжни, рядом с затерянной лесной церковкой, полуразрушенной, полусожженной, — мы так любим друг друга, Господи; если Ты можешь, Господи, возьми нас — на небо — сейчас. Теперь. Пока мы молодые. Пока мы не намучались еще. Пока нас не разлучили злые люди.

Пока судьба не всадила в нас своей четырехгранный, самурайский, острый меч.

Ты толкаешься в меня, внутрь. Так толкается из утробы младенец — наружу. Ты хочешь опять войти в меня, стать маленьким, родиться снова. Ты хочешь вбросить в меня снова — жизнь. И я этого хочу. Я поднимаю выше бедра, подаюсь вся к тебе, прилипаю к тебе, приникаю — и ловлю каждый твой вздох и порыв, каждое малое качанье, каждый поворот и толчок. Я становлюсь вся — продолженьем тебя. Твоим поцелуем. Твоим сильным, в верхушках сосен и пихт, ветром. Твоя сила борет меня. Движенья, толчки, мощные напоминанья: да, я твой! Да, я вечно твой! Да, всегда твой! И более ничей! И здесь, в лесу, на снегу, на расстеленном тулупе, под синим зимним небом и ярким Солнцем, в виду гроздьев рябины и колючек шиповника — навсегда! Мы здесь останемся навсегда.

Бери меня. Я твой. Выпей меня. Заставь меня потерять разум. Я хочу сойти с ума навек. Уснуть в объятьях твоего бесконечного восторга. И больше не просыпаться.

Мы качались вместе, как две лодки, как две ореховых скорлупки; все быстрее, все томительнее, и твое острие входило в меня все глубже и глубже, когда я думала, что глубже и мучительней уже нельзя, и отчаянная радость и сладкая, неистовая боль затопляла и сотрясала меня, это была гроза, зимняя гроза, и в меня били молнии, и ты сам был сплошной живой молнией — ярко-золотой в несущихся по небу бурных, гневных тучах, — о, не гневайся на меня, что я плохая и слабая, что я не знаю тайн, что я мало что умею делать на этой земле, — но я так тебя люблю! Я так рвусь навстречу тебе! Я так хочу стать твоей воистину! Войти внутрь тебя! Стать тобой! И чтобы ты стал мной!

Разве это возможно на земле?! Разве так бывает среди людей?! Бог же создал людей такими, какими они должны жить и умереть; такая большая любовь разрушает человека, ведь нельзя же стать подобьем любимого, самим любимым… Люби меня! О, только люби меня! Я больше ни о чем не прошу!

Зимняя буря усиливалась. Снег вокруг сотрясался, как при землетрясенье, вспыхивал, гас, мазал по глазам золотой, синей, цветной кометой. Сойки срывались с ветвей. Пихты мрачно, скрипя и жалуясь, наклонялись над нами, сплетшимися, качающимися в лодке любви. Ты целовал мне грудь, держа меня в руках, мою лопатку ожег снег, твои губы взяли мой сосок, и все вспыхнуло во мне невыносимым светом. И ты стучал в меня, стучал в меня, бил в меня, как живой огромный молот, как океанский прибой, как бьет в подножье выжженной земли великое море, как ветер бьет в человечьи темницы, — ты освободил меня, ты вынул меня из тюрьмы, ты вернул меня в силу и в чистоту страсти, ты показал мне любовь — перед тем, как люди в необъятном, сошедшем с ума, мечущемся, темном, сшибающемся лбами и огнями мире потеряют ее, утратят ее, — окончательно забудут ее.

Поделиться с друзьями: