Империя Наполеона III

Французский исследователь Второй империи А. Дансетг подчеркивал, что если сопротивление перевороту в столице носило политический характер, имевшее целью защиту конституции, то сельское сопротивление носило социальный характер и было направлено против жестокого налогового законодательства и что переворот 2 декабря затмил собой проекты аналогичных попыток переворота, о которых вскоре забыли. Огромную роль в разжигании страстей сыграла республиканская пропаганда, и в результате реальные, насущные нужды крестьян переплелись с химерическими ожиданиями и заставили их взяться за оружие. Каким бы ни был уставшим и разочарованным народ, как бы ни было тяжело его экономическое положение, революция, разбудившая в нем политическое самосознание, толкнула его на сопротивление властям. Таким образом, заключает А. Дансетт, в события вмешался народ и пролилась кровь.

Совершенно очевидно, что если бы Луи-Наполеон вдруг в последнюю минуту отказался от переворота, то социалисты имели все шансы оказаться у власти во Франции в 1852 году. «То, что социалисты провинций, дезорганизованные и удивленные, в 1851 году пытались сделать, — сообщал президент трибунала Тулона, — воочию показывает, на что они были бы способны в 1852 году, полностью готовые и организованные… Мы видели первые отблески пожара, который должен был нас поглотить»^{252}. Перспектива народного натиска, в сочетании с воспоминаниями о событиях 1848 года, объясняет состояние нарастающего страха, граничащего с паникой, который сменился чувством всеобщего облегчения после удачного осуществления переворота. Прудон был не одинок в своих чувствах, когда писал из тюрьмы 19 декабря 1851 года: «Когда я представляю себе, что сделало бы с Францией господство наших вождей, то у меня больше нет морального права осуждать… события 2 декабря»^{253}.

Таким образом, восстание показало, что, за исключением нескольких отдельных общин, практически весь юг страны был покрыт сетью тайных обществ. Но если тайные общества с успехом выполняли пропагандистские задачи, то во время восстания оказались неэффективными с военной точки зрения. И хотя было обнаружено огромное количество складов с вооружением и боеприпасами, оказать серьезного сопротивления военным восставшие не смогли. Создание и функционирование тайных обществ происходило на фоне полнейшего равнодушия со стороны местных властей, состоящих из нотаблей, в большинстве своем враждебно относящихся к принцу-президенту. Эти нотабли по убеждениям были легитимистами и надеялись, что в случае победы социалистов в дела Франции вмешается Европа и повторится 1814 год, когда Бурбоны въехали в страну в обозе союзнических армий. Принц был в курсе этих приготовлений и поэтому решился на переворот. Однако крестьянские волнения в провинции изменили значение переворота, который первоначально должен был решить спор между двумя ветвями власти.

После известного циркуляра Морни от 10 декабря он приобрел значение превентивной меры, которая должна была спасти общество от социальной революции, готовой разразиться в 1852 году. Республиканские историки, как, например, придерживающийся умеренных взглядов В. Шельхер, поставили под сомнение тезис о «социалистической угрозе», исходившей от тайных обществ, и активно полемизировали по этому вопросу с бонапартистскими публицистами^{254}. Любопытно, что, несмотря на серьезные разногласия с официальными историками, Виктор Шельхер, так же, как и они, видит причины переворота в заговоре легитимистов и орлеанистов против Республики^{255}, а также критикует деятельность большинства Национального собрания, которое вело «жалкую войну» с Луи-Наполеоном^{256}.

Первой на переворот отреагировала биржа, где было отмечено «изумительное повышение курса»^{257}. А поскольку биржа являлась своего рода термометром экономической жизни страны, то последующее за переворотом улучшение экономической конъюнктуры привело к ослаблению социальной напряженности в стране. «Буржуазия Парижа, — писал незадолго до переворота Сэнт-Олэр Баранту, — с нетерпением ждет, когда столкнут Ассамблею в воду… Я бы только хотел, чтобы это произошло весной, по причине того, что мне и моим друзьям не хотелось бы простудиться»^{258}. «Нужно, впрочем, выждать до 20 декабря, чтобы составить себе ясное представление о неожиданностях, которые сулит будущее, а пока следует признать одно, — вторит ему Яков Толстой, — что торговые круги и значительное большинство буржуазии, по-видимому, довольны этой революцией. Уничтожение красных и социалистов представляется им фактом свершившимся. Роспуск Собрания также встречает сочувствие, так как начали уже уставать от болтовни, которая служила помехой для правильного хода управления и парализовала торговлю»^{259}. Гизо писал своей дочери в феврале 1852 года в том же духе: «Страна была наивной, его укрывая, большинство страны приветствовало переворот второго декабря. Она чувствовала себя освобожденной от беспомощности, в которой она пребывала во время противостояния президента и парламента»^{260}.

Осуществление переворота открыло эру спокойствия под властью сильного и авторитарного правительства. Финансистов, промышленников и торговцев охватила эйфория. Было восстановлено доверие в сделках, и экономика Франции, впервые после долгого периода кризиса и стагнации, оживилась. Установление сильной власти стимулировало и направляло частный бизнес в наиболее перспективные сферы развития: железные дороги и банковское кредитование. Один промышленник писал принцу, что 2 декабря он и его друзья встретили с радостью. Они увидели в перевороте возрождение сильного правительства: «Оно дало нам порядок в настоящем и безопасность в будущем, безопасность, в которой все промышленники чрезвычайно нуждаются, чтобы дать нашим заводам и делам максимум возможностей для развития»^{261}. А газета «Лё Пюблик», вышедшая 14 декабря 1851 года, утверждала, что новый режим, в отличие от Реставрации и Июльской монархии, является национальным и имеет своей целью примирить всех французов. Поскольку среди ее учредителей были промышленники и банкиры, то «Лё Пюблик» пела дифирамбы принцу, который открыл перед Францией новые горизонты экономического развития^{262}.

Католическая церковь активно поддержала принца-президента: духовенство откровенно боялось красных, которыми очень активно запугивала население страны бонапартистская пропаганда. Сам Луи-Наполеон, исходя из политической целесообразности, пошел на сближение с церковью, делая уступки требованиям церковной партии во главе с Монталамбером. «Голосовать за Луи-Наполеона это не значит одобрить его за то, что он сделал, — писал Монталамбер, — это значит выбирать между ним и полным разрушением Франции… Я считаю, что, поступая таким образом сегодня, как, впрочем, и всегда, это значит присоединиться к католической церкви против революции». «Голосовать против Луи-Наполеона, — продолжал он в католической газете «Юнивер», — это значит дать оправдание социалистической революции, которая в настоящее время является единственно возможной наследницей нынешнего правительства. Это значило бы призвать к замене диктатуры принца, оказавшего за эти три года несравненные услуги делу порядка и католицизма, диктатурой красных»^{263}. По мнению папы Пия IX, недавние события в Риме были ни чем иным, как борьбой церкви с силами зла — революцией. И в Париже папский нунций в присутствии епископов благодарил духовенство, «исполнившее свой долг по отношению к Франции»^{264}.

Низшее духовенство на следующий день после переворота испытало настоящее облегчение, без устали восхваляя принца-президента. Вознося молитвы в его здравие, священники учили прихожан повиновению властям. Так, в послании из Алжера — столицы французского Алжира — от местного епископа говорилось о полной поддержке 2 декабря со стороны церкви, а во всех храмах Алжера прошли богослужения в честь Луи-Наполеона. «Поскольку без воли Господа нашего на земле ничего не происходит, — писал епископ, — то мы просим его оказать Вам поддержку. Все духовенство Алжира выражает Вам признательность за то, что Вы спасли общество…»^{265}

После переворота и последующих за ним событий в провинции субпрефект из Кламси высказался настолько в духе католической партии, что можно говорить о полном единении чувств в «партии порядка»: «Красное знамя исчезло, чтобы уступить место символам христианства, которые во всем своем величии предстали перед нами! Народ, склонись перед величием твоего Бога, Бога Израиля, который наложил на врагов твоих свою тяжелую длань; встань на колени перед Твоим творцом, твоим Покровителем и Господином»^{266}.

В отличие от католической церкви, многие протестанты встретили переворот 2 декабря со вполне понятной настороженностью. Нужно отметить, что в ряде департаментов, как, например, в департаменте Гар, протестанты принимали самое активное участие в движении сопротивления перевороту. Андре Анкреве, французский исследователь проблем протестантизма изучаемого периода, находит закономерность в поведении протестантов различных областей Франции во время переворота и последующего референдума. Так, на юго-востоке страны многие протестанты попытались оказать сопротивление перевороту не столько из-за враждебности бонапартизму, сколько из страха перед клерикалами и роялистами, устроившими в 1815 году настоящую резню гугенотов. К тому же местная администрация относилась к протестантам как к опасным революционерам и социалистам, а случаев сотрудничества протестантов с членами тайных коммунистических обществ было предостаточно. Что касается других регионов страны, в особенности запада и юго-запада Франции, населенных гугенотами, то они в той или иной степени поддержали Луи-Наполеона^{267}.

Как уже отмечалось, переворот 2 декабря затмил собой проекты аналогичных попыток переворота, о которых вскоре забыли. В результате энергичных мер, принятых армейским командованием и администрацией на местах, переворот полностью удался. Жестокость расправы над восставшими, а также массовый характер репрессий возбудили жгучую ненависть к властям, которую не удалось погасить даже многочисленными амнистиями. Исполнители переворота, Морни особенно, сделали больше того, чем было необходимо, и эффект от этого чувствовался еще очень долго. Никто не снимает ответственности за пролитую кровь с Луи-Наполеона. Его амбиции и желание установить империю были известны всем. И все же принц пошел на осуществление переворота только тогда, когда были исчерпаны все возможные мирные средства, когда его политические оппоненты отказались от диалога и взяли курс на подготовку вооруженного восстания. И если республиканцы и монархисты упрекали принца в осуществлении переворота, то это только потому, что он их упредил, а этого они простить не могли.