Империя под ударом. Взорванный век

Путиловский в кабинет допущен еще не был, но несколько раз заглядывал. Его уже припоминали при встречах и раскланивались. Это была вторая жизнь Петербурга, заканчивающаяся глубокой ночью в ресторане Кюба, где счастливцы вкушали роскошный ужин со своими избранницами из балетных, а остальные только облизывались, оглядывая изящные девичьи фигурки со стороны.

Франк составлял постоянную компанию Путиловскому из любви к компаниям, а также из-за возможности удирать из дома и приятно проводить время во всяких миленьких местечках. Одному Богу было известно, когда он писал свои философские сочинения, но то, что писал и что они были хороши, подтверждали многие, в том числе и немецкие философы (с ударением на втором «о»!).

Но сегодня черт играл против Павла Нестеровича и с балетом не сложилось. Как только он начал высматривать извозчика ехать домой переодеваться, рядом остановилась богатая карета, дверца приоткрылась и оттуда раздался милый женский голос, при звуках которого мужчины теряли рассудок, а некоторые и свободу:

— Пьеро–о-о…

«Пьеро» была гимназическая кличка Павла Путиловского. Так его прозвали за мечтательность, слезоточивость по пустякам и романтичность натуры. Как только возлюбленная в ночных разговорах слышала это имя, никем иным наутро Павел не звался. Даже Лейда Карловна, устав повторять по телефону, что Пьеро тут не живет, смирилась и покорно звала Путиловского к аппарату.

Карета, из которой его окликнул милый голос, была Путиловскому знакома хорошо, а обладательница голоса и ее нрав — еще лучше. Поэтому он обреченно вздохнул, еще более обреченно оглянулся кругом — не спасет ли кто его от дьявольского наваждения? Как всегда при искушении, ангелов–хранителей не наблюдалось. Глотнув напоследок чистого воздуха, Путиловский нырнул в темное теплое нутро кареты, насыщенное запахами благовоний, цветов и парижских духов.

Нежные женские руки обвились вокруг его шеи, как веревка вокруг шеи повешенного, а упругие чувственные губы запечатали его рот так, что оттуда не донеслось ни звука возражений. Да собственно говоря, что тут было возражать? Пьеро было не до возражений.

Княгиня Анна Урусова, урожденная баронесса фон Норинг, выпустила добычу из рук и откинулась на стеганые подушки кареты. Черты лица княгини впитали все лучшее, что кипело в имперском плавильном котле последние три столетия. Смуглая восточная матовая кожа лица, азиатский разрез глаз контрастировал с крупным носом, ничуть этот контраст не портившим. Грузинская горячность уравновешивалась прибалтийской педантичностью и последовательностью. А патологическая любовь к драгоценностям наводила на мысль о кровной связи с Авраамовыми потомками. Прелестной лепки руки и особенно миниатюрные ступни ног были точно копией с древнегреческих статуй.

Иногда она забрасывала светскую круговерть, впадала в оцепенение, не вставала с постели, курила в своей роскошной спальне кальян и всем своим видом напоминала индийскую зеленоглазую богиню, черт знает каким ветром занесенную из вечнозеленой страны в страну вечных туманов и дождей. Если не обращать внимания на малые отрицательные черты ее характера (а у кого их нет?), то товарищ она была отменный, никогда не подводивший своего избранника ни за светским столом, ни на балу, ни в постели.

У нее был муж и не было детей. Муж, князь Серж Урусов, прекрасной души человек, мыслитель и путешественник, годами пропадал то в Тибете, то в Занзибаре. Иногда его видели в Бразилии, а потом он выныривал в русском посольстве в Австралии, восторженно рассказывая о жизни аборигенов Новой Гвинеи, чуть не закусивших вкусным белым князем. Гостеприимный дом Урусова был наполнен разными диковинами. Но главной диковиной, вне всякого сомнения, была молодая княгиня. Точнее, моложавая, ибо ее истинный возраст определялся с трудом. Она могла казаться и двадцатилетней юной женщиной, а могла — и сорокалетней. Сейчас, в карете, ей можно было дать без малого тридцать.

Княгиня Урусова была последней пассией Путиловского. Они представляли собой идеальную пару, которую мало кто видел вместе. Встречались тайком, любили друг друга тоже тайно, и такое тайное счастье длилось два года. Так долго княгиня еще никого не любила и даже встревожилась: уж не постарела ли она? И со всей присущей ей настойчивостью стала проверять эту геронтологическую гипотезу.

Поскольку Путиловский в то время находился в служебной командировке в Париже, где расследовал вместе с французскими коллегами дело об убийстве парижскими апашами двух российских купцов–староверов, то он даже и не подозревал о научных изысканиях княгини. А когда вернулся и узнал, что у Урусовой появился очередной чичисбей, кавалергард Базиль Рейтерн, то вздохнул. Вздох этот на две трети был печальным, а на одну — радостным, ибо страсть княгини к Путиловскому и к драгоценностям опустошала не только кошелек Пьеро, но и его физические ресурсы, какими бы огромными они ни казались при первоначальной оценке месторождения.

— Ну и куда же вы, сударь, пропали? — начала княгиня свой допрос.

Путиловский вздохнул и решил говорить только правду. Но правду можно донести до собеседника многими способами, коих мудрый человек может выдумать не менее сотни. И Пьеро замер в нерешительности перед выбором способа донесения, покраснел и замолк. Он не мог сказать всей правды. Но, как оказалось, этого от него и не ждали, поскольку княгиня была обо всем осведомлена гораздо лучше самого Путиловского.

— Я слышала, ты скоро женишься? Тебя можно поздравить, дружок?

— Можно, — осторожно позволил Путиловский и тут же пожалел о сказанном. Поздравление княгини было искренним, жарким и очень продолжительным. Когда оно закончилось, на улице изрядно потемнело. Или это потемнело у Путиловского в глазах?

Отдышавшись, Пьеро решил вести себя более решительно.

— Анна, — твердо сказал он.

Далее решимость покинула его. Даже попытки вызвать перед глазами образ Нины ни к чему не привели, потому что образ княгини был гораздо реальнее, ярче и ближе. А закрыть глаза означало дать княгине неоспоримое преимущество, которым она воспользовалась бы без жалости к чувствам новоиспеченного жениха.

— Анна, — еще тверже произнес Путиловский.

В третий раз произнести имя княгини не удалось, потому что она заговорила сама.

— Вот ты какой! Такой же, как все! Стоило нам волею небес («Министерства юстиции!$1 — подумал Павел) расстаться на две недели, как эти две недели выросли в три месяца! И более, вместо того, чтобы узнать всю правду из твоих уст, уст человека, с которым я делила все, что можно делить на этом свете, я узнаю горькие вести самой последней! Хорошо, что золовка подготовила меня к этому…

Далее можно было и не слушать. «Так, — подумал Путиловский, — ясно, откуда ветер дует!» Золовка княгини, баронесса фон Норинг, была справочным бюро столицы, каковым, бывало, пользовался — только в служебных целях — и сам Путиловский. Баронесса фон Норинг хранила в своей голове сведения, составляющие государственную, семейную, родословную и церковную тайны сливок общества. Причем сама она сыском не занималась, а просто заносила в свою фантастическую память все то, что ей нашептывали окружающие.

Далее все добытое классифицировалось в ее памяти, раскладывалось по полочкам и выдавалось по первому требованию поклонникам ее специфического таланта. Так что выдумывать что-либо в этой ситуации было бесполезно.

— Анна! — прервал поток обвинений Путиловский. — Драгоценная моя, пойми, я полюбил! Мы с тобой сколько раз условливались, что дадим свободу другому, как только он полюбит. Я приехал из Парижа и тут же узнал, что ты влюблена. Что делать, подумал я, кисмет! Судьба.

— Что делать? Приехать ко мне, позвонить, спросить! Возможно, я была влюблена, каюсь! Но два года нашей любви так просто из жизни не выкинешь! Тем более Базиль оказался бесчестным дураком: на каждом углу стал трубить о наших встречах! Бедный Серж от ревности чуть не свихнулся! Я все понимаю, говорит, но зачем именем размахивать?! И сразу уехал в Патагонию! Изучать пингвинов.