Имперский маг

За обедом Эммочка вела себя, как всегда, буйно, смеялась, гремела посудой и стучала стулом, но, если б не она, в столовой царило бы ледяное молчание. Мать и сестра хмуро смотрели в свои тарелки. Они чувствовали себя крайне неуютно в присутствии гостя. Перед десертом Эммочка залезла к нему на колени и принялась поедать большое плетёное пирожное. Придерживая девочку одной рукой, Штернберг потянулся за чашкой и едва не расплескал чай, когда Эммочка вдруг с размаху ткнулась макушкой ему в грудь и, запрокинув голову, объявила:

— Смотри, что я умею делать, — и стала подбрасывать крошки печенья и ловить их ртом (половина падала ему на костюм и на пол вокруг).

— А смотри, что я сейчас сделаю. — Штернберг пристально поглядел на лежавшую перед ним салфетку. На уголке её появился язычок пламени и быстро побежал к центру, сужая концентрические круги, оставляя выжженную дорожку в виде спирали.

— О господи, — раздражённо произнесла сестра и встала из-за стола. Мать поджала губы.

— Здорово! — захлопала в ладоши Эммочка. — Давай ещё чего-нибудь подожжём!

— Попозже, солнце моё.

Штернберг откинулся на спинку кресла, далеко под стол вытянув длинные ноги. Эммочка, умиротворённо развалившись у него на коленях, принялась разглядывать и теребить перстни на его пальцах — снимать их ей не разрешалось, по той причине, что они, мол, магические, а про эсэсовское серебряное кольцо с черепом Штернберг как-то сказал, что оно заколдованное, и что носить ему это кольцо до тех пор, пока не завершится его служба при дворе могущественного императора в качестве главного волшебника, — так теперь Эммочка всякий раз проверяла, нет ли на кольце трещин, и придумывала разные способы, как его сломать, очень уж ей хотелось освободить дядюшку из-под власти императора, ведь тогда, она знала, он больше никуда от неё не уедет.

— Я слышал, здесь начинается строительство большой электростанции. Если это будет причинять беспокойство, можно подыскать место получше… — Его слова упали в пустоту.

— Нам ничего не нужно, — сухо ответила мать почти через минуту.

— Открой окно, — попросила Эммочка. Этот фокус ей никогда не надоедал.

Штернберг картинно вытянул руку с указующим перстом по направлению к дальнему окну, и оно само собой с треском распахнулось.

— Альрих, перестань, — сказала мать. — Сейчас Ханна придёт убирать посуду, ты же напугаешь её до смерти.

— Просто Ханна глупая, — заявила Эммочка. — Она ничего не понимает в волшебстве. Давай превратим её в белую мышь!

— Как-нибудь в другой раз, солнце моё. И потом, ты не боишься, что её съест кошка?

Эммочка задумалась.

Сестра вздохнула:

— Между прочим, кому-то здесь давно пора заняться французским.

— У меня каникулы, — отмахнулась Эммочка.

— Каникулы надо заслужить. Кроме того, не забывай про невыученные стихи из Евангелия.

— Невыученные стихи? — заухмылялся Штернберг. — Из Евангелия? Эви, дорогуша, у нас теперь строгая католическая семья? Подъём с зарёй и распевание гимнов? Я сейчас изреку банальную истину: то, что вбивается в голову без мысли, навсегда останется бессмысленным грузом.

— Я тебя спрашивала?..

— А французским я с ней сам позанимаюсь. Последняя гувернантка, как я погляжу, напрочь отбила у неё охоту учиться.

— Нет уж, — зло, но совершенно беспомощно сказала Эвелин.

— Да уж, да уж! — радостно подхватила Эммочка.

Эвелин в бешенстве вышла из комнаты. Ну что она могла сделать? Этот омерзительно всесильный чиновник, длинное чёрное насекомое, вылупившееся из её нелепого младшего братца, привязал их к себе главным: деньгами. Он был источником постоянных доходов. А раз так, его приходилось, сжав зубы, терпеть. Терпеть, когда этот упырь, провонявший пыточными подвалами, склоняется над её дочерью… Каким-то запредельным, шестым чувством Эвелин ощущала, что нечто недоступное её пониманию кроется за взаимной привязанностью девочки и молодого мужчины, относящееся, конечно, не к Эммочке, нет (с ней-то, допустим, всё ясно), а только к эсэсовцу, что-то он определённо имеет с этой дружбы, что-то постоянно получает от неё, недаром он так пьяно улыбается… Атак называемые занятия французским следовало бы раз и навсегда запретить. Видела она, что они собой представляют. Например, следующее: книга валяется на софе, Эммочка, болтая ногами, сидит на письменном столе перед Штернбергом, и они вместе, хохоча, Распевают куплеты про доктора Гильотена — куплеты очень сомнительного, никак не детского содержания. А эти истории про старые вестфальские замки и про души неупокоенных, которые он ей рассказывает на ночь, вальяжно развалившись в ногах её постели, в арестантском халате, лохматый обитатель дурдома, таких к детям и близко нельзя подпускать, — а Эммочка потом стращает чужих ребят услышанными небылицами так, что те плачут от ужаса, — ей-то, негоднице, всё нипочём. А эти меланхоличные, с мутным смыслом и с каким-то издевательским подтекстом песни, которые он, сидя за роялем, поёт для неё, а она с явным удовольствием подпевает — это ж чем думать надо, чтобы петь такое маленькой девочке, — а Эммочка в результате наотрез отказывается разучивать хорошие, добрые, понятные песни, написанные специально для детей. А эти странные знаки, которые она рисует на косяках и на дверях, и неразборчивые словечки, которые шепчет над разбитой коленкой, — от него, всё ведь от него.

Поздним вечером в открытые окна налетели большие ночницы и с тугим стуком бились в колпак настольной лампы, оставляя на нём чешуйки тёмно-серой пыльцы, бумажно трепеща короткими крыльями. Штернберг читал книгу — вот что в нём никогда не менялось, так это пристрастие к книгам и к чтению за полночь. Знакомая поза сосредоточенности: сплетённые пальцы подпирают подбородок, из-за чего плечи приподняты — но не тощие юношеские, а широкие и сильные мужские, — сейчас даже от его прилежно, по-ученически склонённой большой спины, казалось, исходила смутная угроза.

Когда они обе вошли и симметрично встали по сторонам от двери, словно кариатиды, он не обернулся, но, не отрываясь от книги, ответил на невысказанный вопрос:

— До следующего воскресенья, я полагаю. — Помолчав немного, добавил: —Хорошо, не буду.

— Вот именно. — Эвелин обошла стол, отмеченный жёлтым кругом электрического света, и посмотрела в окно, в свежую, веющую дождём черноту. — Хотя бы минут десять постарайся не отвечать, пока тебя не спросят. Что за штуку Эмма притащила в дом?

— Лук. И стрелы. Я учил её стрелять из лука.

— Этого ещё не хватало. Она не мальчишка.

— Она сама меня попросила.

Мать тоже обошла стол и села напротив.

— Господи, Альрих, как ты её балуешь. Страшно подумать, что будет с твоими собственными детьми.

— Надеюсь, их не будет как можно дольше… Эвелин, я всё слышу. Насчёт десятка на стороне. Я что, похож на Казанову?

— Знаешь, Альрих, — нервозно начала мать, — мы регулярно слушаем сводки новостей. В последнее время по всем западным радиостанциям только и передают о том, что германские войска отступают и несут потери. Для Гитлера всё кончится так же, как для Муссолини. Эта война уже проиграна, Альрих.

— Нет. Германия никогда не потерпит поражение. — Штернберг по-прежнему не поднимал голову от книги.

— Германия и рейх — вовсе не одно и то же, — сказала Эвелин от окна.

— Родину не выбирают.

— Ах вот как! Если ночью к соседям вламывается полиция, если молодчики в галифе стреляют в людей прямо на улицах только за то, что те ходят в синагогу, а не в кирху…

— Так бывает, когда стремление навести порядок вырождается в…

— Порядок?! — вспылила Эвелин. — Да что ты, скажи на милость, называешь порядком? Нескончаемую войну? Бешеную пропаганду? Не говори мне о порядке и уж тем более не говори о каких-то там своих идеалах! Скажи лучше честно: ты нашёл золотую жилу. Потому что твой рейх как известный триптих: для одних ад, а для других — сад земных наслаждений!