Имя мне – Красный

Я открыл рот, и все вокруг стало красочным, ярким и блестящим, как на рисунках, изображающих вознесение Пророка, – на них никогда не жалели позолоты. Из моих глаз скатилась горькая слеза. Легкие с трудом выжали последний выдох, и все вокруг погрузилось в удивительное безмолвие.

Я увидел, как душа легонько отделилась от тела, и Азраил взял ее в руку. Душа, осиянная светом, была размером с пчелу и трепетала, как ртуть, потому что в то мгновение, когда она покидала тело, его охватила дрожь. Однако мысли мои были заняты другим: тем новым миром, в который я входил.

После стольких мук на меня наконец снизошел покой. Я боялся, что, умерев, буду страдать, но ничего подобного, – напротив, я сразу понял: все то, что тревожило меня, пока я жил, преходяще, а новое умиротворенное состояние – это надолго. Оно будет длиться и длиться долгие века, до самого Судного дня, и от мысли об этом я не испытывал ни сожаления, ни радости. События, которые когда-то стремительно проносились одно за другим, теперь рассеялись в безграничном пространстве. Отныне все будет протекать одновременно, словно на большом, на две страницы, рисунке, в разных уголках которого шутник-художник нарисовал не связанные между собой сцены.

30. Я – Шекюре

Мело так сильно, что снег залетал мне под покрывало и попадал в глаза. Я с трудом пробиралась по саду, ступая по грязи, прелой траве и сломанным веткам, но ускорила шаг, как только вышла на улицу. Знаю, вам любопытно, о чем я думала и доверяю ли Кара. Ну что ж, скажу правду: я сама не знаю, о чем думала. Теперь понятно, в какое смятение пришли мои мысли? Но я знала, что будет дальше: я займусь своими обычными делами, детьми, отцом – и через некоторое время сердце само подскажет, что правильно, а что нет, даже спрашивать не понадобится. Завтра к полудню я пойму, за кого мне выходить замуж.

Прежде чем вернуться домой, я хочу поделиться с вами еще кое-чем. Да нет же, речь вовсе не о той большой штуковине, которую Кара мне показал. Об этом, если пожелаете, поговорим позже. Я хотела сказать о поспешности Кара. Я не думаю, будто он настолько ослеплен вожделением, что ничего больше не видит. Да пусть даже и так, все равно. Меня удивляет его глупость. Неужели он не понимал, что может напугать меня так, что я убегу, что попытка поиграть с моей честью меня оттолкнет, что его поведение может привести и к более опасным последствиям? По его печальному взгляду сразу видно, как он любит и желает меня. Но неужели так сложно после двенадцати лет разлуки подождать еще двенадцать дней?

Понимаете, этот беспомощный и печальный взгляд Кара заставил меня почувствовать, что я люблю его. Я чувствовала это даже тогда, когда должна была разозлиться, и жалела его. «Бедный мальчик! – говорил мне внутренний голос. – Мало того что он так страдает, он еще к тому же такой беспомощный!» Мне до того хотелось его защитить, что я почти готова была совершить ошибку и отдаться этому сумасшедшему.

Подумав о детях, я пошла быстрее. Тут мне показалось, что в непроглядной снежной мгле на меня, словно призрак, надвигается какой-то человек. Я пониже опустила голову и прошмыгнула мимо.

Едва войдя на двор, я сразу поняла, что Хайрийе и дети еще не вернулись. Впрочем, и вечерний азан пока не прозвучал. Я поднялась по лестнице. Пахло померанцевым вареньем. У отца в комнате было темно. Мои ноги превратились в две ледышки. Я зажгла лампу, вошла в свою комнату и увидела, что шкаф открыт, подушка выпала и сбила кувшин и стаканы. Шевкет и Орхан проказничали, подумала я. В доме царила тишина, всегдашняя, обычная тишина – или не совсем обычная? Я переоделась в домашнюю одежду и думала немножко посидеть наедине с собой в темноте и помечтать, но тут внизу прямо подо мной послышался шорох – не с кухни, а из летней мастерской. Неужели отец пошел туда в такой мороз? Только я успела сказать себе, что не помню, чтобы там горела свеча, как со двора донесся скрип калитки. Вслед за этим совсем рядом ожесточенно и зло залаяли собаки, и мне стало страшно.

«Хайрийе! – закричала я. – Шевкет, Орхан!»

Я совсем замерзла. У отца в комнате горит мангал – не сходить ли к нему погреться? Мысли мои были уже не о Кара, а о детях. Я взяла лампу и пошла.

Проходя по коридору, я подумала, что надо бы спуститься вниз, поставить на огонь воду для рыбной похлебки. В комнате за синей дверью был ужасный беспорядок, и я удивилась: что это отец здесь такое делал?

А потом увидела его на полу.

Я в ужасе закричала. Затем смолкла и застыла на месте, глядя на труп отца.

Судя по вашему невозмутимому молчанию, вам уже давно известно все, что произошло в этой комнате. А если и не все, то многое. Вас сейчас другое занимает – что я почувствовала и подумала. Лучше попытайтесь представить, что почувствовали бы сами, если бы вашего отца так зверски убили, а моей боли вам все равно не понять.

Ладно, слушайте. Я вернулась домой и увидела, что кто-то убил отца. Да, я рвала на себе волосы. Да, я рыдала. Да, я прижалась к нему изо всех сил, как когда-то в детстве, и вдыхала его запах. Да, меня долго бил озноб, я вздохнуть не могла – от страха, от горя, от одиночества. Да, я не могла поверить в то, что произошло, и молила Аллаха, чтобы отец поднялся, тихо сел в свой уголок и, как всегда, зарылся в книги. Встань, отец, поднимись, не умирай, ну не умирай же! Но его окровавленная голова была вся разбита. Больше всего меня ужасало не то, что все в комнате перевернуто вверх дном, не порванные бумаги и книги, не разлитые по полу краски и осколки чернильниц, не то, что подушка вспорота, а подставка для книг и рабочая доска разломаны на куски, даже не ярость, подвигшая убийцу лишить жизни отца, а лютая ненависть, заставившая его разгромить комнату. Я уже не плакала. По улице, разговаривая и пересмеиваясь в темноте, прошли два человека, но их голоса не развеяли бесконечного безмолвия мира, которое я слышала внутренним слухом. Я вытерла рукой слезы и сопли и надолго задумалась о том, что теперь ждет нас с детьми.

Потом я еще раз прислушалась к тишине и начала действовать. За ноги вытащила тело отца в коридор. Там оно почему-то стало тяжелее, но я, не обращая на это внимания, начала спускать его вниз по лестнице. На середине пути силы меня оставили, я села на ступеньку и, наверное, заплакала бы, но тут опять послышался какой-то шорох. Подумав, что это пришла Хайрийе с детьми, я снова схватила труп за ноги, зажала их под мышками и потащила вниз, на этот раз быстрее. Голова бедного моего любимого отца была настолько разбита и окровавлена, что, ударяясь о ступеньки, производила хлюпающий звук, словно ком мокрой ткани. Внизу тело как будто снова стало легче. Я развернула его и одним махом протащила через дворик и мимо конюшни, в летнюю мастерскую. Внутри было темно, хоть глаз выколи, и я побежала за огнем на кухню, а когда вернулась, увидела, что и здесь все разбросано и разбито. Я застыла как громом пораженная.

Кто все это сделал, о Аллах? Который из них?

Мой мозг лихорадочно работал, обдумывая план действий. Тело отца я оставила в разгромленной мастерской, плотно закрыла дверь, взяла на кухне ведро, набрала воды из колодца, поднялась наверх и при свете лампы вытерла кровь в коридоре, а потом и на лестнице. Все это я сделала очень быстро. Потом снова поднялась в свою комнату, сняла испачканную кровью одежду, надела чистую и уже собиралась идти с ведром и тряпкой в комнату отца, как услышала скрип отворяемой калитки. В тот же самый миг зазвучал вечерний азан. Я собралась с силами и встала на лестнице с лампой в руках, поджидая пришедших.

– Мама, это мы! – послышался голос Орхана.

– Хайрийе! Куда вы запропастились?! – закричала я во весь голос. То есть это мне так показалось. На самом деле это был чуть ли не шепот.

– Мама, ты же говорила, что можно гулять до вечернего азана, – сказал Шевкет.

– Молчи! Дедушка заболел, спит.

– Заболел? – переспросила Хайрийе снизу, но я не ответила, и она поняла, что я разгневана. – Шекюре-ханым, мы ждали Косту с кефалью. Потом нарвали лавровых листьев, и я купила ребятам сушеного инжира и кизила.