Имя нам — легион

— Единичные хонсаки могли остаться среди кустарника. Смотри в оба: они, если заметят тебя первыми, комплексовать не будут. А убойная сила пищалей — тонны две, никак не меньше. Броня, конечно, тебя спасет, но кости будут переломаны как пить дать! — сказал Генрик уже гораздо более миролюбиво.

— Есть смотреть в оба, мастер сержант! — отозвался я и двинулся вперед.

Шагать по проволочному, хаотично перекрученному кустарнику было нелегко. Большее время я уделял не поискам недобитых врагов, а непростой задаче удержаться в вертикальном положении, поэтому встреча с первым настоящим, живым (а вернее, полуживым) хонсаком стала для меня полной неожиданностью.

Я едва не уткнулся в него носом.

Он дернулся, хотел убежать, наверное, но запутался в тенетах “брусники” и замер. Клешней у него уже не было, а на их месте нелепо болтались трубчатые обломки с торчащими из рваных краев ярко-красными клочками мышц и сухожилий. Корявые ручки были прижаты к телу, короткие узловатые пальцы судорожно сжимались и разжимались, он с присвистом кашлял — стонал, должно быть. Из четырех ног осталось только три, брюшко было изуродовано, наполовину оторвано, и только панцирь не пострадал — так, грязь и пара царапин.

Он повернул в мою сторону улиточьи рожки, на концах которых мелко моргали морщинистыми веками маленькие слезящиеся глазки.

Его надо было убить.

Его просто необходимо было пристрелить — хотя бы из сострадания, мучается же, наверное, страшно! А я не мог. Меня опять начало тошнить. Я, оказывается, отвык от вида смерти, отвык совершенно.

— Эй, Капрал, ты не заснул? — раздался веселый голос Волка. — Пленных не берем, знаешь это?

Я утвердительно кивнул.

— Ну, так стреляй! Хули сопли развесил?!

Я мотнул головой, на сей раз отрицательно. Молча. Знал: если открою рот, то прополощет наверняка. А я не хотел блевать сейчас. Перед кем угодно, только не перед Волком.

— Как знаешь. Тогда я сам. — Он подошел к хонсаку вплотную, помахал ему ручкой, прощаясь, упер ствол в середину розово-зеленой груди и выстрелил.

Хонсака отбросило, развернув в воздухе, и он рухнул, сминая кустарник, задрав вверх конечности, которые почему-то так и остались торчать, не падая. Мы отошли уже далеко, а они все еще не поникли и подергивались конвульсивно, как бы отбиваясь от кусачих летающих насекомых.

Мое внимание привлекло слабое шевеление слева.

Сканер феромонов хонсака не улавливал, и я осторожно двинулся туда. И явился очевидцем местной трагедии, не менее кровавой, чем разыгранная нами, но полностью к ней, нашей, безразличной.

Мускулистое, покрытое плотной пятнистой шерстью животное величиной со средних размеров собаку наслаждалось свежей дичиной. У хищника были две когтистые ноги, которыми он прижимал жертву к плоскому камню, и сложенные веером крылья, также покрытые короткой бурой шерсткой. Услышав мои шаги, чудище обернулось, и угрожающе зашипело. Черт, какой уродец! Более отвратительную морду трудно представить. Собственно, морды как таковой и нет: только пасть, сходная с кошмарными пастями глубоководных океанских рыб, которой оканчивается длинная толстая шея. Шея была вся в складках, а выдающиеся вперед шилообразные изогнутые зубы — два сверху и три снизу — в следах зубного камня.

Я замер.

Скотина успокоилась и продолжила трапезу: вырывала из тела добычи изрядные куски мяса и, дергаясь, прогоняла их по пищеводу. Горло при этом вздувалось, а складки на нем натягивались. Распознать внешность добычи уже не представлялось возможным, “птичка” поработала на славу.

— Опачки! — послышалось сзади. — Ни хера себе! А ну-ка, Капралов, отойди, я его сейчас грохну.

Я обернулся и сказал тихо:

— Только попробуй!

— И что? — ядовито спросил Волк. — Руки мне вырвешь?

Я не ответил. Он тоже замолчал, только улыбался снисходительно. Через минуту улыбка его стала жесткой, а в глазах появилось что-то вроде ненависти. Я напрягся, ожидая взрыва.

— Волк, Капрал, что там у вас? — принес шлемофон раздраженный вопрос Генрика. — А ну прекращайте! Забыли, где находитесь?

Волк перестал наконец улыбаться и, процедив: “Ладно, потом поговорим”, быстро пошел в сторону братской могилы рачьих сил вторжения.

А потом выскочил еще один хонсак, живой и здоровый, с ружьем.

Я чисто автоматически поместил алую точку прицела в центр вспыхнувшего контура, пойманного сканером, и плавно спустил курок. (Это я говорю так: “спустил курок”, на самом же деле какой может быть курок у “Дракона”?)

У хонсака реакция была тоже — дай бог! Он пальнул одновременно со мной, а может, даже и раньше. Длиннющая очередь перехлестнула Волка снизу доверху, ушла в небо и погасла, а Волк, как давеча раненый хонсак, полетел в кусты. Я побежал к нему, истошно крича в микрофон на аварийной частоте: “Транспорт срочно на мой пеленг, здесь раненый!” и размахивая руками. Транспорт спикировал, мы с Анатолием Анатольевичем втащили расслабленное тело Волка внутрь, и батал-куратор вогнал ему в шею, между нижним срезом шлема и горловиной трико, ствол инъектора. Нажал раз, другой, Волк дернулся, вскрикнул и обмяк опять. Крови на нем видно не было, и Анатолий Анатольевич сказал: “Жить будет. Посиди пока с ним, подержи”. Пандус поднялся, отсекая нас от внешнего мира, и мы взмыли в воздух.

Торопливо, боясь не успеть, я начал снимать с Волка шлем. Черт его знает, что ему может прийти в голову, когда он очнется в следующий раз. Возьмет да прикусит усик микрофона. Тогда: “Бах!” — и голова Волка испарится во вспышке самоликвидатора, угробив вдобавок транспортер вместе с экипажем. И со мною, разумеется, в первую очередь.

Наконец я управился с хитрой застежкой и отбросил опасный предмет подальше.

По лицу Волка струился обильный пот, кожа рдела неровными пятнами, рот раскрылся, и из него вырывалось хриплое дыхание. Не найдя в десантном отсеке ничего, что бы можно было подсунуть ему под голову, я принялся за ранец. Осторожно вытащил из-под тела, расстегнул, достал надувной спальный кокон, дернул кольцо инициализации. Раздалось характерное шипение, спальник развернулся, надуваясь. Я подождал, пока он примет нужную форму, и переложил Волка на мягкую пружинистую поверхность. Потом снял с него остатки амуниции, обмотал ремнями ранец со шлемом и сел рядом — на пол.

Двигатели транспортера негромко гудели, корпус иногда вздрагивал по неясным для меня причинам, а в остальном — тишь да гладь. Можно было пройти ближе к кабине и посмотреть на побоище сверху, да только мне не хотелось.

Я поставил карабин на предохранитель и закрыл глаза, откинувшись назад, к чьему-то креслу. Всего двадцать минут назад я с восторгом ожидал начала молодецкой потехи, видел себя героем-снайпером, рисующим звездочки по числу уничтоженных врагов на прикладе “Дракона”, и уж, конечно, не допускал мысли о собственной тошноте и нерешительности. А сейчас… Мои товарищи по оружию выполняют за меня всю работу, на которую подписался я совершенно сознательно, а сам я валяюсь, как лось, рядом с человеком, может, и неприятным мне, но неплохим в общем-то и пострадавшим именно из-за моей нерасторопности. “В тире небось не тормозил”, — сказал я себе зло и поднялся на ноги.

Анатолий Анатольевич сидел, уткнув лицо в намордник прицела автоматической пушки, а Петруха забрался на кресло с ногами и азартно орал скороговоркой что-то вроде бей-бей, не жалей!

— Что там? — спросил я у него.

Он вздрогнул от неожиданности, а потом махнул рукой, иди, мол, сюда, поближе.

— Ну, блин, потеха! Бородач, придурок, в своем репертуаре — на кулачках с хонсаком машется! Он всегда так делает, — добавил Меньшиков с прежним восторгом.

Я протиснулся между креслами и вытянул шею.