Имя твоё...

Я не спросила твоего имени! Как я узнаю тебя, когда встречу в этом мире? Как я тебя назову, чтобы ты тоже меня узнал и отозвался?

Вода с тихим шелестом вытекала из ванны, и тебе казалось, что, чем ниже становился ее уровень, тем ниже опускалась температура, и странно, что вода не замерзала, странно, что не замерзала ты, и странно, что тебя даже не била дрожь. Все вообще было странно и необъяснимо, и когда ты вылезла из ванны, ощущение холодных плиток под ногами привело тебя в чувство окончательно.

«Все в порядке, мама», – сказала ты, и голос твой звучал так уверенно, что у мамы и тени сомнения не возникло в том, что все с тобой в полном порядке. Все у тебя просто замечательно.

Ты понимала, что стала иной. То, что случилось, изменило твое тело, хотя ты не понимала, в чем это изменение заключалось.

Да, я не знала, но мне нравились новые ощущения. Я легла в постель и заснула, и в состоянии полудремы сказала себе, что сейчас увижу сон, а во сне ты придешь ко мне, только будет это не в алой стране, а наяву, и мы наяву будем вместе, и никто не сможет нам помешать. Это странно – воображать сон, в котором все будет наяву? Но ты не пришел, а может, и пришел, но я совершенно об этом забыла, я плохо запоминаю сны, помню только в первые секунды после пробуждения, а потом все расплывается, растворяется и пропадает из памяти, даже если я повторяю мысленно, чтобы не забыть, все перипетии, все движения, все мысли… Сон ушел, и я не могу вспомнить, был ли ты со мной.

Но тогда получается, что алая страна тебе не приснилась, ведь ты запомнила все, что там происходило… Конечно, об этом я и думала все время – я не забыла ничего, утром следующего дня не помнила сна, но твое лицо могла представить так отчетливо, будто это была цветная фотография на прекрасной матовой бумаге: я лежала в постели и держала твою фотографию обеими руками, поднесла ее близко к глазам и рассматривала родинку на твоей левой щеке, под ухом, вот здесь, вот она, а вот едва заметный шрам над бровью, я уже тогда почему-то знала, что шрам появился у тебя в детстве, тебе было лет шесть или семь, ты играл во дворе с мальчиками, у тебя был большой железный паровоз, совсем как настоящий и такой тяжелый, что ты с трудом удерживал его обеими руками. Ты очень любил эту игрушку, которую тебе подарил дядя, побывавший в Праге… Точно, это был дядя Толя, я его не любил, он был скользкий, как рыба, лощеный и не умел общаться с детьми, он всегда от нас откупался подачками, я думаю, что и паровоз он мне подарил только для того, чтобы больше никогда не обращать на меня внимания. Да и не таким уж тяжелым был паровоз на самом деле – скорее я был для этой игрушки слишком легким, я стоял на ступеньке, держал паровоз в руках, кто-то толкнул меня, а может, я сам споткнулся – паровоз оказался подо мной, я упал на него лицом, все там торчало в разные стороны: большая труба, кабина машиниста, тендер с острыми краями… Мама потом говорила, что было много крови, а я так боялся крови, что предпочел потерять сознание. Было два глубоких пореза на лбу, мне наложили швы, один из них рассосался довольно быстро, а второй остался на всю жизнь… И я тебя по этому шраму узнала, и теперь он тебе не нужен, теперь он исчезнет, потому что я проведу по нему ладонью, приглажу, вот так, и все пройдет, у тебя такое мужественное лицо, Веня… ну что ты, Алина, я не женщина, чтобы говорить о моем лице, я так много хочу сказать о тебе… молчи, ничего говорить не нужно, ты не умеешь говорить комплименты, даже мысленно у тебя плохо получается, но я вижу тебя так глубоко, как это, наверно, просто невозможно, и вижу все, что ты обо мне не думаешь даже, а ощущаешь, это гораздо сильнее любой мысли… я тоже вижу тебя, родная моя, а может, это и не мы с тобой, а глубинная сила любви, которая в нас, потому что там, в глубине, нет ни тебя, ни меня, нет нашей раздельности и разделенности, там алая страна, она называется Любовь, и у нее нет границ, у нее и территории нет, она везде, и мы живем там, а здесь мы с тобой потому, что…

Что ты сказала? Мы здесь потому… Это ты сказал, ты. Я? Может быть.

«…клон»…

Это слово. Опять. Я уже точно знаю, что оно означает – для нас с тобой, но у меня пока нет слов… слова вторичны, верно?.. да, но без слов я и себе не объясню того, что происходит с нами и с миром, я представляю, я прекрасно себе это представляю… как говорят даосы: я знаю истину, но не могу сказать, в чем она заключается, потому что в моем языке нет нужных слова… есть… да, Алина, есть, ты права, но я пока не могу собрать их в нужном порядке, слова разбрелись по огромному полю жизни, я ловлю одно, а второе убегает… вот это слово – «клон»… Это ключ, и если я найду, какую фразу можно им открыть…

Это мучает тебя?

Да, очень.

Но совсем не об этом я думала утром, когда проснулась и поняла, что нашла свою вторую половинку в этом мире.

Нашла и потеряла. Я вела себя в тот день, как сомнамбула, мама решила, что я заболела. Почему, скажи, если с тобой происходит что-то значительное, что-то единственное, все непременно думают, что это болезнь?.. Это очевидно, родная, ты и сама понимаешь, почему так происходит. Понимаю, но все равно – почему? Ведь это так просто – понять, что все люди разные, и то, что интересно мне, может быть не интересно другому.

Потому ты и переехала в Москву? Не совсем, но и потому тоже. Я больше не могла встречаться с подругами, не могла обсуждать, почему Костя так посмотрел на Валю и какое платье пошить Соне к дню рождения, и где достать потрепанные джинсы с настоящей дырой на колене, и сколько еще должна Ирка морочить голову своему Мише прежде, чем позволить ему сделать то, что ей самой ужасно хотелось…

А в Москве мы оказались случайно. Позвонила тетя Зина, мамина подруга, помнишь, мы с папой думали у нее остановиться на время? Тетя Зина предложила маме работу в той конторе, где работала сама, мама проработала там три года, а я не смогла даже запомнить название. Такое длинное, все время выпадало из памяти, я называла мамину работу «конторой». А ты… А я перевелась в Московский торгово-экономический техникум… Как это у вас получилось, это очень сложно, нет, не рассказывай, я вижу, вы переехали к маминой подруге, ее звали Зинаидой Арсеньевной, и сразу выяснилось, почему она позвала вас к себе, она ведь не была альтруисткой, верно?

Конечно. Она… Через месяц я ее ненавидела, готова была убить. По ночам, помню, я вставала – мама спала в гостиной на диване, а я на раскладушке в закутке возле кухни – вставала, на цыпочках подходила к спальне хозяйки, слышала ее хриплое астматическое дыхание и воображала, как войду и в полной тишине придушу, и дыхание прервется, а я выйду и спокойно лягу спать.

Они были подругами с детства, но тетя Зина знала о маме все, а мама о ней – ничего, особенно после того, как она уехала из нашего города, выйдя замуж за представительного мужчину, работника какого-то министерства. Она была вампиром, пила из людей жизненные соки, и знаешь, это большое счастье, что с мамой они расстались, иначе… Только не думай, что я сошла с ума…

Алина, ты преувеличиваешь. Не думаю, что тетя Зина довела бы маму до смерти, если бы осталась в городе… Не думаешь? А почему мать тети Зины умерла неожиданно в сорок три года? Ничего у нее не было, врачи удивлялись, ни одной видимой болезни, но она все слабела, ее обследовали в больницах и ничего не находили, выписывали домой, и дома она падала, теряла сознание, а однажды упала и не встала. Тетя Зина – ей было тогда лет двадцать, как и моей маме, – осталась одна и очень этому радовалась, потому что теперь никто не мешал ей водить в дом мужиков, с которыми она вытворяла разные мерзости, а потом рассказывала маме, мама затыкала уши, а она заставляла слушать…

Почему же мама дружила с ней? Ну, как почему? А почему лягушка дружит с удавом? Потому что притяжение. Потом, много лет спустя, я читала об этом в разных книгах. Это называется энергетический вампиризм, тетя Зина была очень мощным вампиром, она и нас с мамой вызвала к себе в Москву, когда муж ее умер – она его довела до могилы, можешь мне поверить, он, бедняга, даже не понял, какая сила убивает его каждый день вернее, чем стрихнин в чае. Когда ее муж умер, ей стало трудно, нужен был кто-то рядом, кто-то живой, из которого можно было пить жизненные соки. Только поэтому она и позвала маму, а устроить ее на работу в контору для тети Зины было парой пустяков. Ей цены бы не было, если бы она все, что делала в жизни, делала из любви к людям. Но единственное, что ее интересовало – пить жизненные соки, люди слабели в ее присутствии и подчинялись ей, воображая, что делают добро приятной женщине.

Алиночка, я понимаю, что ты хочешь сказать, но при чем здесь вампиризм, тем более энергетический, все это психология… конечно, Веня, ты прав, психология, наше подсознательное, да, а что это, мы уже знаем с тобой, правда? Да, Лина, знаем – ты думаешь, что знаем все? Веня, не будем спорить… не будем, Лина, только не нужно давать определения явлениям, которые… не буду, Веня, но ведь было… и с мамой тоже.

Мы переехали в Москву в октябре, и через месяц мама едва волочила ноги. Она была уверена, что всему причиной новизна столичной жизни, и работа в конторе тоже казалась ей поначалу очень сложной, выматывающей, хотя выматывала ее не работа – подумаешь, бухгалтерия, числа везде числа, – выматывало маму присутствие тети Зины: и на работе, и дома, и в магазине, и на концерте, везде и всегда вместе, и взгляды… я сначала не понимала, а потом будто ударило: она смотрела на маму, как мясник на корову, которую привели на бойню.

На меня тетя Зина не действовала. Наверное, это ее раздражало, мы сразу не понравились друг другу. Она пыталась сначала: «Алиночка, милая, ты просто прелесть, тебе непременно нужно сделать челку, ах, как красиво»… – но быстро перестала, потому что я смотрела волком, и два наших взгляда постоянно вели дуэли, как две острых шпаги, мы пытались уколоть друг друга и – не получалось. Ни у нее, ни у меня. Я только оборонялась, а она меня убить пыталась, я точно знаю, я ей мешала, при мне она не могла с мамой обращаться так, как ей хотелось.