Имя твоё...
Шрифт:
А потом… Да, вы с мамой остались в Москве, ты училась в торгово-экономическом, я знаю это здание, представь себе, я много раз проходил мимо него, у нашего института неподалеку был филиал, точнее, маленькая лаборатория, где наш московский представитель принимал население… Многие предлагали свои услуги – не нам, кстати, о нас-то никто ни в Москве, ни в области, ни даже в Союзе слыхом не слыхивал, люди шли в бюро, к гебистам и услуги свои предлагали для защиты родины от внешнего агрессора. Честно предлагали, без дураков, многие считали себя классными экстрасенсами, хотя и умели разве что снимать головную боль. Не знаю, как с ними разбирались гебисты и разбирались ли вообще – ходили слухи, в органах был особый отдел, занимавшийся экстрасенсорикой во всех ее проявлениях, но я-то знал, что это чепуха, они там прикладными вещами изредка занимались, но на таком кустарном уровне, что и говорить не стоит. А тех, кто казался им перспективными с точки зрения наших институтских разработок, они к нам и направляли. Принимал народ милейший человек Иван Павлович Курдюмов, я не уверен в том, что он и сейчас там не сидит,
Может быть, мы даже встречались с тобой на улице и не обратили друг на друга внимания? Я думаю, Веня, такого не могло быть, я уверена, что, если бы увидела тебя даже в огромной толпе… Нет, Алиночка, ты бы скользнула по мне взглядом и, может, подумала бы: «Не очень приметный мужчина, такие мне не нравятся». Потому что не пришло еще время. Как же так, Веня? Я видела тебя в алой стране, и ты тоже видел меня… да, видел, но знал, я-то точно знал, что это фантом, прекрасный, удивительный, но чужой, и мы действительно могли в то время пройти друг мимо друга, потому что в мире еще не возникли существенные связи – не между нами, хотя, впрочем, и между нами тоже. В бесконечной связности мироздания еще не сформировались тогда какие-то тончайшие нити, которые могли бы связать тебя и меня.
Представляю, как тебе было худо в те годы. Нет, Веня, не худо, мне было хорошо, я так радовалась, что могу в любое время купить билет в любимый театр или пойти на выставку Шемякина, народ валил валом… а ты хотела смотреть в одиночестве, толпы тебя пугали, лишали энергии, и на все выставки или в музеи ты приходила за полчаса до закрытия, в залах уже почти никого не было, а когда раздавался звонок и старушки-смотрительницы грозно кричали: «Закрываемся! Пожалуйста, на выход!», ты шла последней, и останавливалась перед каждой картиной хотя бы на секунду, на долю секунды, на мгновение, и этого оказывалось достаточно, чтобы не только увидеть, не только запомнить, но впитать в себя дух произведения, и когда потом, лежа ночью без сна, ты вспоминала собственные впечатления, то видела не полотно Рубенса, не девушку, сидевшую перед окном и глядевшую на закат, но то, чего видеть было невозможно физически, и что, кроме тебя, наверняка не видел никто в течение многих десятилетий или веков…
Да, я действительно… Мне казалось, что это наваждение: я понимала не то, что художник изобразил, а то, о чем он думал, когда накладывал последние мазки… Не только, родная моя, ты понимала и это тоже, но чувствовала больше – душу той девушки, не нарисованной, а жившей четыреста лет назад, ты знала то, о чем даже художник не догадывался: что у Кристины – так ее звали на самом деле, эту девушку с картины – больна мать, и что ей после сеанса у художника нужно будет побежать к ростовщику, не к тому, кому они уже должны сорок гульденов, а к другому, который еще может дать взаймы, потому что деньги художник заплатит только в следующем месяце, а может, не заплатит вообще, он человек довольно богатый, но, говорят, прижимист до неприличия, хотя какое ж это неприличие, неприличие это когда он после сеанса приглашает сесть рядом с ним и смотрит странно, а потом пытается обнять, тебе не хочется, но ты понимаешь, что иначе завтра он найдет другую натурщицу, и хорошо еще, что он пишет пристойную картину, а если бы ему заказали портрет обнаженной, вот как Нелла, ей пришлось позировать в таком холоде…
Веня, ты прав, я это действительно чувствовала, не нужно мне рассказывать, не напоминай… Я всего лишь пытаюсь объяснить тебя тебе самой. Ты видела суть вещей, а воображала, что это твои фантазии, которые мешают жить, ты видела жизнь в неживых предметах, потому что когда-то они были живыми, в то время, когда их касалась рука мастера или подмастерья, или даже просто халтурщика, но живого человека, передававшего в момент создания вещи свою жизненную энергию, свои воспоминания и свой смысл, и эта энергия, эти воспоминания, этот смысл застывали, закукливались, исчезали в вещи – для всех, но не для тебя. А живых людей ты порой не видела, не понимала, тебе казалось, что они неживые куклы, ведомые жизнью по извилистым тропам. Тебе казалось, что люди – даже самые умные и дальновидные – поступают не так, как хотят, а так, как велят обстоятельства, жизненная программа, заложенная в каждом, и в тебе, конечно, тоже, иногда ты и себя считала неживой куклой, выполняющей чьи-то порой нелепые задания, и начинала бунтовать – обычно во вред себе.
Могли мы в то время, встретившись на улице, узнать друг в друге того, кого видели в самом прекрасном сне своей жизни? Думаю, что нет. Да о чем, собственно, говорить, мы почти наверняка хотя бы раз столкнулись друг с другом на улице возле техникума. И что? Ты помнишь этот момент? Я не помню. Я тоже.
И если бы я не участвовал в тех экспериментах, если бы не облучение…
О чем ты?
…Мы
никогда не встретились бы. Наши волновые пакеты так и прошли бы друг сквозь друга, без резонанса, без понимания… «без божества, без вдохновенья, без слез, без жизни…»Без любви.
А с тетей Зиной получилась странная история. Тебе она и сейчас кажется странной, Алиночка? Нормальная история, я предполагал, что произойдет нечто подобное… Ты думаешь – нормальная?.. Конечно, я тебе скажу, как я это вижу, не так, как видишь ты, я, конечно, смотрю твоими глазами и помню твоей памятью, но оцениваю собственным умом, и, по-моему, все получилось именно так, как было нужно для сохранения мировой гармонии. Мирового равновесия, если хочешь.
Ты ведь не желала тете Зине ничего плохого, хотя и понимала, что без нее вам жилось бы спокойнее и, главное, правильнее. В тот день у тебя с утра разболелась голова, и ты не пошла в техникум, лежала в постели до девяти, тебе не нужно было смотреть на часы, ты прекрасно чувствовала время, и когда в прихожей раздался звонок, ты про себя отметила, что было восемь часов сорок три минуты. Мама уже ушла на работу, она уходила рано, а тетя Зина всегда задерживалась, она была совой, и ей трудно было подниматься с утра пораньше. Ты услышала, как тетя Зина тяжело, будто глиняный Голем, прошла из своей спальни в прихожую и тихо о чем-то спросила человека, стоявшего за дверью. Это был мужчина, ты сразу поняла, хотя, конечно, не могла знать наверняка, и слов тети Зины тоже не могла слышать, но чувствовала и понимала все нюансы их поведения, будто стояла рядом и наблюдала, как тетя Зина впускает в квартиру странного человека, которого твое внутреннее зрение увидело коротышкой с длинным черепом, большими ушами и влажным блеском в огромных черных глазах.
Тетя Зина повела гостя в гостиную, там еще была не убрана постель, мама спала на диване и уходила на работу обычно, оставив постель не застеленной, ты потом наводила порядок перед тем, как отправиться на лекции, а сегодня ты еще не встала, и у тебя возникло ощущение, будто гость подглядывает за твоей мамой – как она одевается, как натягивает лифчик на свою большую и еще довольно крепкую грудь, тянется рукой за спину, чтобы застегнуть бретельки… Ты увидела это глазами гостя и поразилась, потому что мамы давно не было дома, она уже час как сидела за своим столом в бухгалтерии, да и тетя Зина не демонстрировала свои прелести – была одета в любимый домашний халат из темно-бордовой парчи.
Ты уже тогда поняла, кем был этот человек… Нет, мой хороший, ты ошибаешься, я совсем ничего не поняла, я лежала в постели и боялась пошевелиться, мне так не хотелось, чтобы тетя Зина знала, что я не ушла и все слышу… Алиночка, не спорь, я вижу тебя лучше: внутренним ощущением, совершенно тобой не осознанным в те минуты, ты поняла, что к Зине пришел ее давний знакомый, с которым она рассталась лет десять назад при очень неприятных для нее обстоятельствах, и вот он нашел ее и явился – совсем не для того, чтобы вспомнить былое и попытаться наладить давно исчерпанные отношения. Этот человек пришел забрать свое – ты это поняла, и Зина тоже поняла это, она с огромным энтузиазмом выставила бы нежданного гостя за порог, а лучше спустила бы его с лестницы, но сделать ничего не могла, разве только отвлечь внимание. Ты слышала – Зина с гостем были уже в гостиной, отделенной от твоего закутка тонкой перегородкой, – как тетя сказала: «Ах, это не моя постель, здесь у меня квартирантка живет, старая подруга, ты ее не знаешь, это было до тебя». Твой слух резануло, что маму Зина назвала квартиранткой, но еще больнее было понять другое: внимание гостя на мгновение переключилось, он поднял свисавшее до пола скомканное одеяло, смял край в ладони и сказал: «Приятная женщина, не молодая, но еще вполне…»
Откуда он мог знать это про маму?
«В твоем вкусе», – неожиданно льстивым голосом сказала Зина, и ты испугалась, ощутив, наконец, сознанием то, что интуиция уже отметила и записала в памяти.
«В моем вкусе», – повторил гость задумчиво, и ты опять увидела его глазами то, чего в комнате на самом деле не происходило: как он приходит в отсутствие Зины, звонит в дверь и нетерпеливо ждет, покусывая ноготь на мизинце, открывает мама, она дома одна, и гость целует ее в щеку, даже еще не переступив порога, а переступив, резко захлопывает за собой дверь и смотрит маме в глаза, такие глубокие и такие неожиданно мелкие, будто вся их глубина перетекает к гостю, и мамы уже нет, вместо нее – кролик, испуганный, но готовый ко всему. Мама осторожными движениями начинает расстегивать пуговицы на блузке, гость одобрительно смотрит и улыбается, эта улыбка заполняет все пространство, воздух квартиры, ты бьешься в патоке улыбки, как рыба в отравленном водоеме, а гость отталкивает маму от себя и возвращается к тете Зине, в свое сегодня из своего выдуманного завтра.
«Нет, – говорит он, – не совсем в моем вкусе, Зиночка. Я к тебе пришел, к тебе, моя милая»…
Он не смотрит на Зину, он прислушивается к чему-то в себе, и ты тоже слушаешь внутренний голос, который советует: «Замри, не высовывайся, не шевелись, тебя здесь нет, ты ушла, ты отсутствуешь»… И тебя действительно здесь нет, гость не слышит тебя, он весь в процессе, привычном для него, легком и до изнеможения приятном. Он берет тетю Зину за обе руки и тихонько сжимает ей ладони. Они стоят, не шевелясь, будто любовники, давно не видевшие друг друга. Тетя Зина пытается отвести от гостя взгляд, но не может, у нее больше нет взгляда, взгляд – это суть души, а души у нее тоже нет, и еще у нее нет больше сил держаться на ногах, и она опускается на колени. Гость целует тетю Зину в макушку, будто допивает последнюю каплю души из пустеющего сосуда. Тетя Зина блаженно всхлипывает и падает вперед, на гостя, он поспешно отступает, смотрит на неподвижное тело своей бывшей подруги (столько лет прошло, а она так хорошо сохранилась!) и, удовлетворенный, выходит в прихожую.