Иначе — смерть!

— Тринадцатого сентября мы собирались к пяти.

Алексей, положив на диван раскрытый на знаменитой сцене томик, поднялся и сказал на прощание Вадиму:

— Присмотритесь и сыграете, кстати, роль Глеба.

— Ну, по мере сил… Вообще-то меня поразило, как собутыльники стремятся к этому столу.

Проводив Алексея, она вернулась, Вадим читал Пушкина.

— По новейшим исследованиям, — сообщил он, не поднимая головы, — Сальери отравил Моцарта за то, что тот раскрыл кое-какие масонские секреты в «Волшебной флейте».

— Да разве они были масонами?

— И Моцарт, и Сальери, и даже Пушкин.

— А как ты думаешь, где Сальери держал яд?

— Ну, то тайна мертвых. Катюш, успокой мое сердце. Мне показалось, что-то такое между вами…

— Ты меня сватаешь?

— Я, конечно, не смею, но вот познакомился и… какая-то симпатия возникла: по-моему, он человек надежный и верный.

— Дима, у меня все чувства атрофированы. На, возьми мою тетрадь — тут записи о том проклятом вечере.

Последний жест

Дуню повидать было необходимо — и не только ради экспериментов: девочка что-то скрывает, боится и прячется. Однако уже третий день по телефону отвечают: нет дома — и раз почудилось, что ответила сама Дуня несколько искаженным голосом.

Катя почти пробежала в узком проходе между домами и очутилась в тесном, тенистом от красно-золотых ветвей дворике: когда-то сама ученица описала ей, где живет, — в двух кварталах от Петровской. В древесном сплетении стояла лавочка — удобный наблюдательный пункт. В третьем часу (после уроков, как и было рассчитано) появилась Дунечка с сумкой-мешком на веревке через плечо.

— Дуня! — негромко позвала Катя из своего золотистого убежища; девочка шарахнулась в сторону и остановилась, прислушиваясь.

— Дунечка, это я! — Катя привстала. — Мне надо с тобой поговорить. Ну, не хочешь идти сюда — давай посередине двора постоим… на улицу выйдем.

Девочка пожала плечами, приблизилась и села на другой конец лавочки.

— Ты кого-то из нас боишься? Я имею в виду: меня, Алексея и Мирона.

— Никого не боюсь.

— Тогда почему ты не отвечала на мои звонки?

— Мне надоела эта история.

— Дунечка, с ней надо покончить!

— С кем?

— Тебе говорил следователь про мои алиби? В то время, как погибли Глеб и его отец, я разговаривала из дома по телефону с Питером.

— Правда?

— Ну давай позвоним Николаю Ивановичу, прямо сейчас, он подтвердит.

— Да ладно, я вас не подозреваю.

— А кого? Дунечка, кого?

— Никого.

— Мирона? Ты соврала, что встречаешься с мамой в аптеке, чтоб не уходить с ним?

— Откуда вы… вы за мной следили?

— Нет, видела в окно.

— Мне все надоели, понятно? И Мирон в том числе. Я с вами больше не играю.

— Значит, ты сегодня ко мне не придешь?

— Сегодня? Зачем?

— Мы решили провести «реконструкцию» — восстановить тот вечер тринадцатого сентября. Мой друг Вадим сыграет роль Глеба.

— А кто сыграет роль Агнии?

— Ты права, все эти игры… идиотство, — Катя вдруг заплакала и принялась искать носовой платок в сумочке. — Просто не знаю, за что ухватиться, не могу жить в таком… в общем, не могу жить.

— Да пошлите вы их всех.

— А мертвые, Дунечка?

— Они уже мертвые.

— Но он живой до ужаса.

— Кто?

— Бес. Который играет левой рукой.

— Да-а, Екатерина Павловна, — протянула Дуня, — скоро мы все в Кащенко поселимся… — И вдруг спросила быстро: — Как там больная?

— Что?

— Жива?

— Позавчера была жива. Ну ладно, я пошла.

— А «Наполеон» будет? — поинтересовалась вслед Дуня с жадным любопытством.

— Боже упаси! Ничего не будем пить.

— Ладно, я подумаю. Во сколько?

— В пять.

Однако «Наполеон» был, он возник из кожаной сумки коммерсанта и вызывающе утвердился в центре стола как знак опасности, на который завороженно взирали участники поминального пира.

— Зачем пугать женщин? — резко отреагировал Вадим.

— А чем поминать — водичкой? — возразил Мирон вкрадчиво. — Опасность одинаковая, а уважение не то. Будьте любезны, Катюша, восемь сосудов.

— Нас пятеро.

— И еще трое невидимо с нами, в сопредельном мире. Народный обычай требует.

Стеклянные дверцы горки прозвенели печально и нежно (словно небесные голоса мертвых — вспомнилось), когда доставала она восемь хрустальных рюмок.

— Вообще-то, — продолжал натужно веселиться Мирон, — народ поминает водочкой. Но у нас уже сложились свои традиции, согласитесь.

— Верно, — поддержала Катя. — Как заметил следователь, мой дом — своеобразный клуб самоубийц или убийц.

Вадим вставил сдержанно:

— Это мы сегодня и проверим. В аптечку я уже слазил, сижу на месте Глеба. Кажется, играл магнитофон?

— Айн момент! — Мирон ловко отвинтил металлическую крышечку, разлил коньяк по рюмкам. — Вот эти три — неприкосновенный запас мертвых. А я вам сейчас продемонстрирую полную безвредность и даже приятность принесенной жидкости. За убиенную рабу…

— Нет уж, — перебил Алексей, — давайте по порядку: за убиенного раба Александра.

Наступила жутковатая пауза; коммерсант запросто опрокинул рюмку в рот. Его примеру без колебаний последовали, отметила Катя, Вадим и Алексей. Она тоже — слишком знаком ей был «благовонный миндаль», чтоб колебаться. Дуня к своей рюмке не притронулась. Мирон завопил:

— Ты что, Дуняша? Посмотри на Катюшу!

Дунечка огляделась затравленно и выпила коньяк.

— Я принес ту кассету, вставлять?

Катя кивнула; грянуло и загремело; Вадим с Дуней поднялись, принялись «вкалывать» изящно и непринужденно. И сквозь псевдомужественного Майкла Джексона донесся негромкий, но явственный, если напряженно вслушиваться, голосок, началась игра:

— Сначала про Екатерину Павловну.

— Ты хорошо ее знаешь?

— Так себе… с зимы занимаюсь.

— У нее есть кто-нибудь?