Иная судьба. Книга I
Шрифт:
Она посмотрела на тяжёлую книгу в толстом кожаном переплёте, чернеющую на так и не расстеленной в эту ночь постели. Книга эта давным давно когда-то была положена в сундук, сундук задвинут под узкую кровать — и благополучно забыт вместе с содержимым. Затеяв сборы, Доротея выудила с самого дна увесистый том, повертела в руках, отложила до поры, до времени на кровать…
… а теперь не знала, что с ним делать. Вроде бы он ей и ни к чему, сохранила она его в своё время из чувства протеста, да ещё от непонятной жалости. Столько лет пухлый фолиант пролежал, никем не востребованный, никому не нужный, а теперь и вовсе охотников до него не найдётся. Сжечь за ненадобностью, чтобы после себя не оставлять лишнего хлама? Пожалуй. Там, в печке на кухне, ещё должны тлеть угольки. И вроде бы правильное решение, но Доротея вдруг заколебалась.
С каким вниманием синеглазый капитан просматривал записи в церковных книгах! С какой явной неохотой
Отдам ему, внезапно решила Дори. Не понадобится — тогда и сожгу.
И аккуратно водворила книгу в сундучок, поверх всех вещей. Чтобы и глаза не мозолила, и сразу о себе напомнила бы, чуть откроешь крышку.
Так и получилось, что к тому моменту, когда подъехала карета с отцом Франциском и пастором Коайе, Доротея Смоллет была готова и к встрече гостей, и к тому, чтобы передать ключи, не только от храма, но и от дома. Вот только не упустить бы момент, поинтересоваться как бы между прочим, когда приезжие собираются отпустить карету. Им ведь всё равно, вернётся ли их экипаж пустой или с пассажиркой, а ей — было бы в чём добраться до Эстре. Всё ж лучше, чем собственные ноги сбивать по пыльному тракту.
И не забыть попросить Филиппу, пусть присматривает за могилкой Августа. Не слишком-то его любили в деревне, но ей, сестре, старуха не откажет. А появятся деньги — она закажет надгробье, приличествующее духовному лицу, и обиходит всё как следует.
Мыслями она была уже в столице. Там её ожидала совсем иная жизнь, нежели много лет назад: не блестящие балы и празднества, а работа за хлеб насущный и крышу над головой. Ничего, она справится. Обучение манерам в одном из лучших Итоновских пансионов, двухгодичная практика светской жизни — этого не вытравишь ни прозябанием в провинции, ни вынужденным аскетизмом. Поэтому-то на поклон обоих прибывших духовных лиц она ответила машинально — руки, пусть и загрубевшие в домашней работе, изящно, как прежде, подобрали юбку, правая нога слегка ушла назад, в привычную позицию для лёгкого полуприседа, левая чуть вперёд; спина при почтительно склонённой голове осталась прямой, по всем правилам. Идеальный лёгкий реверанс, предназначенный для приветствия равных по происхождению, особ пожилого возраста, а также лиц духовного сословия чином не выше архиепископа.
«Всё ещё могу показать себя», — усмехнулась горько. «Что ж, Дори, практикуйся. И прячь подальше свою гордыню, она тебе ещё долго не понадобится».
Душой Доротея рвалась прочь из Сара. Тело же вынуждено было задержаться. Как ей любезно объяснили, лошади, живые создания, протрусив в дороге полночи и полдня, нуждались в отдыхе и хорошей кормёжке. Сейчас их отведут в замковую конюшню, а в путь можно будет тронуться не раньше, чем завтра с утра, заодно проверив, всё ли в порядке с каретой. Скрепя сердце, Дори была вынуждена заняться рутинными делами: передачей ключей и небольшой церковной казны, показом… Хорошо ещё, что капитан Модильяни, вовремя подоспевший, избавил её от объяснения роли некоторых комнат, в которые и при жизни брата стыдно было заглядывать, а уж сейчас-то… Да она сгорит со стыда, доведись ей признаться в некоторых постыдных действиях брата. Чутьё подсказывало, что методов своего предшественника вновь прибывшие не одобрили бы. А Доротею посчитали бы… пусть не сообщницей, но ведь нехорошие дела творились здесь и с её молчаливого попустительства. Не станешь же лепетать, что на первых порах она пыталась протестовать, переубедить, но тщетно, Глюк был фанатично упрям, а она — слаба и… должно быть, труслива. Всё, что она может — постараться в новой жизни упорным трудом и смирением искупить свои и его грехи.
А ещё она опасалась, что на кухне её поджидает катастрофа. Два дня назад, когда с пастором случилось несчастье, старая Филиппа сбежала и не смела к ним и носа сунуть. Доротея не отходила от брата, шокированная несчастьем, как могла — перевязывала, облегчала страдания, отпаивала болеутоляющими отварами, но готовить еду, проверять запасы съестного в кладовой, послать хотя бы за продуктами было некогда. Да и не до того… Даже огонь в очаге в конце концов погас, когда Доротея заснула, измученная бессонной ночью, его развёл заново тот самый рейтар, которого оставили при доме для охраны и бдения. Он-то потом и согревал воду, чтобы промыть раны Глюка, поставить припарки — человек бывалый, знал, что может потребоваться, а свободного времени у него было в избытке. Впоследствии Дори даже испытывала неловкость за то, что иногда покрикивала на солдата, воспринимая его не иначе, как надзирателя, приставленного к ней чьей-то злой волей. В те горькие часы многое смешалось у неё в голове, и далеко не всё она оценивала правильно.
Только сейчас, проводив капитана с новоприбывшими священниками в церковь, Дори почувствовала голод. И пришла в ужас. Готовить она худо-бедно могла,
хоть и без изысков, но хватит ли её запасов, чтобы накормить такую ораву? Проще простого уехать и забыть о прошлом, перечеркнуть в памяти всё, что было, а вы уж тут, голубчики, разбирайтесь сами, как хотите. Но раз уж с немедленным отъездом не получилось — надо возвращаться к обыденности и подумать о гостях.Переступив порог, Доротея замерла в изумлении. В открытом очаге и в печи уже вовсю весело потрескивали дровишки, стол, обычно практически пустой, был завален снедью настолько, что не проглядывали доски столешницы. Пахучая копчёная рыба, пшеничные лепёшки, головка сыра, на разрезе которой уже сочилась слеза, бутыли с чем-то белым… Неужели с миндальным молоком? Вряд ли монахи употребляют обычное, да и в дорогу брать его с собой… Пласты вяленого тёмного мяса, какие-то горшочки с плотно пригнанными крышками, похоже, засмолёнными. Венцом всего был великолепный окорок — да что там, целая свиная нога, стыдливо рдеющая на разрезе тёмно-розовой мякотью в мраморных прожилках.
— Из самой Каталонии хамончик, — перехватив женский изумлённый взгляд, весело подмигнул один из послушников, про которых Дори и думать забыла, а вот они, оказывается, зря времени не теряли: успели разгрузить багаж, и, судя по всему, начали с самого насущного, близкого сердцу всякого мужчины независимо от звания и происхождения. — Прислали его высокопреосвященству, так он нам отослал, решил послушников побаловать… Тысячу извинений, хозяюшка, мы тут у вас расположились по-своему, по монастырски… У нас ведь, знаете, как? Всё общее, всё на всех. Как призвали в дорогу, да среди ночи — братия засуетилась, грех ведь отпускать без припасов, а брат Флор, повар у нас такой, живёт по правилам: едешь на день — хлеба бери на неделю. Вот и накидал в корзины всего поболее. Как в воду глядел. Насмотрелись мы, пока ехали, на здешнюю нужду, да, грешным делом, кой чего по дороге-то раздали. Ну, да на первых порах нам хватит…
Не давая Доротее опомниться, он уже нашарил на верхней полке самый большой котёл, провёл пальцем по слою пыли и неодобрительно покачал головой. Протянул напарнику. Тот молча подхватил ёмкость, ведро для воды и вышел вон. По всей вероятности, к колодцу.
— Ох, и запустение, — пробормотал послушник. — Ничего, с божьей помощью выправим приход-то. Одному, видать, братцу-то вашему тяжеленько было за паствой смотреть, потому двоих и послали. Ничего, хозяюшка… А вы не горюйте. Уныние — грех. Брату вашему царствие небесное, но вы-то живы и здравствуете, и ещё, дай Бог, множество годочков потянете…
Доротея сверкнула глазами. Терпеть не могла, когда её жалели.
— Нынче пятница, — сурово сказала она, кивнув на свиную ногу.
Помощник пастыря расплылся в улыбке.
— Зато послезавтра воскресенье, что ж себя не порадовать! Святые отцы, знаете, как говорят? Плоть — как мул, перекормишь — лопнет, заморишь воздержанием — околеет. Во всём придерживайтесь золотой середины! — Наставительно поднял указательный палец. — Прекрасные слова, хозяюшка. А покажите-ка мне, невоспитанному, свои владения, и я вам немного заботы облегчу, что ж вам в печали-то своей о приезжих хлопотать, мы и о себе, и о вас позаботимся…
Суровость женщины его нисколько не смутила. Он уже ловко орудовал кочергой, разбивая обуглившиеся в очаге поленца, подвешивал котелок с крупой, кидал туда какие-то травки, а заодно и горсть изюма, резал на толстой доске сыр, и при этом говорил, говорил, говорил… Голос его журчал как-то успокаивающе, и Доротею вдруг перестало волновать, что в кухне распоряжается невесть кто. В конце концов, это уже не её кухня. И не её дом. Когда-то он был выделен для проживания пастору Глюку, а теперь как бы по наследству перешёл к его преемникам, ей же здесь больше нет места. Правильно она сделала, что собрала вещи.
Смягчившись, она украдкой заправила выбившиеся из-под не снимаемого вдовьего чепца белые пряди, и достала из шкапчика стопку оловянных тарелок. Не взыщите, господа, фарфора здесь нет. Придётся вам привыкать к жизни попроще…
И ничего, и гости, и прибывший поприветствовать их капитан Модильяни её тарелками не побрезговали. Отдали должное и наваристому, хоть и постному, супу из неведомой сушёной мелкой рыбки, и упаренной каше с изюмом, сваренной из редкого в этих краях сарацинского пшена, называемого р и с о м. Да и подогретое вино для подкрепления сил после долгой дороги пилось из оловянных кубков ничуть не хуже, чем из драгоценного венецианского стекла. Святые отцы не поскупились на похвалы и скромной трапезе, и хозяйке, расхвалив её умение обиходить дом и создать уют, восхитились вышитыми скатертями и занавесками. Никто и словом не обмолвился о той половине жилища, о которой Доротее было жутко вспоминать. Обед пошёл мило, по-домашнему. Слишком мило, потому что при покойном хозяине этакого уюта, доверительных бесед и мягких подшучиваний не случалось, редкие совместные трапезы брата и сестры проходили пресно и скучно, либо в угрюмом молчании.