Инес души моей

— Местные карибские индейцы тоже людоеды, — возразил Херонимо.

В сплошной зелени этого первобытного мира, будто предшествующего Творению, в этом бесконечном, закольцованном лабиринте без времени и истории ориентироваться было невозможно. Если бы путники хоть на несколько шагов отошли от берегов рек, джунгли поглотили бы их навсегда, как случилось с одним из их людей, который, спятив от тоски и страха, ринулся в папоротники, призывая на помощь мамочку.

Они молча продвигались вперед, подавленные одиночеством бездны неба и печалью мерцающих звезд. В воде кишели пираньи, которые, почуяв запах крови, набрасывались скопом и обгладывали доброго христианина в считаные минуты так, что только чистые белые кости указывали на то, что он вообще когда-то существовал.

При всей роскоши природы есть в джунглях было нечего. Съестные припасы закончились очень быстро, и люди начали страдать от голода. Иногда им удавалось убить обезьяну, и ее съедали сырой, пытаясь не обращать внимания на ее человекоподобный вид и противный запах, потому что развести костер в этом вечно влажном лесу было очень трудно. Они травились неизвестными плодами и по целым неделям не могли продолжать путь, мучаясь приступами рвоты и нещадным поносом. У них вздувались животы, выпадали зубы, их трясла лихорадка. Один из их людей умер, истекая кровью даже через глазницы, другого поглотила трясина, третьему раздробила кости анаконда, ужасная водяная змея толщиной с человеческую ногу и длиной как пять копий. Воздух был горячий, как пар из котла, да вдобавок гнилостный и зловонный, как дыхание дракона. «Это царство Сатаны», — говорили солдаты. Так, наверное, и было, потому что в людях там разгоралась злоба, и они каждую минуту бросались друг на друга. Руководителям отряда стоило неимоверных усилий поддерживать хоть слабое подобие дисциплины и принуждать солдат продолжать путь. Единственной приманкой, которая заставляла идти вперед, был сказочный Эльдорадо.

По мере того как отряд мучительно продирался сквозь джунгли, вера Педро де Вальдивии в это предприятие все уменьшалась, а недовольство все росло. Это было вовсе не то, о чем он мечтал, скучая в своем имении в Эстремадуре. Педро намеревался сражаться с варварами в героических битвах и завоевывать далекие земли во славу Господа и короля, но он и вообразить себе не мог, что ему придется поднять свою шпагу ту шпагу, которая приносила победы во Фландрии и в Италии, на борьбу с природой. Алчность и жестокость спутников внушали Педро глубокое отвращение: в этих грубых солдатах не было ни капли высоких устремлений и ничего достойного уважения. Не считая Херонимо де Альдерете, который неоднократно доказывал свое благородство, его спутники были негодяи самого низкого пошиба, склочные и склонные к предательству. Стоявший во главе экспедиции капитан, которого Вальдивия сразу возненавидел, был человеком совершенно бессовестным: он грабил, торговал индейцами как рабами и не платил положенную пятину в испанскую казну. «Куда мы стремимся так яростно и отчаянно, если все равно золото с собой в могилу не заберешь», — думал Педро, но продолжал двигаться вперед, потому что отступать было некуда.

Эта безрассудная авантюра длилась несколько месяцев, пока наконец Педро де Вальдивии и Херонимо де Альдерете не удалось отделиться от этого злополучного отряда. Они сели на корабль, отправлявшийся в город Санто-Доминго, что на острове Эспаньола. Там они смогли немного отдохнуть от тягот путешествия. Педро воспользовался случаем, чтобы отослать Марине скопленные деньги — так он поступал и впредь, до самой своей смерти.

В это самое время до острова дошло известие о том, что Франсиско Писарро необходимо подкрепление в Перу. Его товарищ по конкисте Диего де Альмагро отправился на самый юг континента с намерением покорить дикие земли Чили. У этих двух знаменитых конкистадоров были противоположные характеры: при всей своей храбрости Писарро был угрюм, недоверчив и завистлив, а Альмагро — честен, искренен и настолько щедр, что желал богатства только для того, чтобы раздавать его. Неудивительно, что размолвки между этими столь различными, но одинаково честолюбивыми людьми превратились во вражду, хотя когда-то они поклялись в верности друг другу перед алтарем, причастившись одной просфорой.

Инкская империя оказалась слишком мала, чтобы вместить их обоих. Писарро, получив титулы маркиза и губернатора и став кавалером ордена Святого Иакова, остался в Перу вместе со своими грозными братьями, а Альмагро, получив в 1535 году титул аделантадо, с отрядом в пять сотен испанцев и десять тысяч индейцев-янакон^[11], отправился в Чили, еще не изведанную страну, название которой на языке аймара означает «конец земли». На этот поход он потратил своих личных средств больше, чем Инка Атауальпа заплатил в качестве выкупа.

Едва Диего де Альмагро со своими людьми отбыл в направлении Чили, во владениях Писарро произошло всеобщее восстание. Как только силы виракочей — так инки звали испанцев — разделились, перуанцы вооружились и поднялись на борьбу с захватчиками. Конкиста империи инков оказалась под угрозой, как и жизни самих завоевателей, которым пришлось сражаться с превосходящими их во много раз силами противника. Франсиско Писарро бросил клич о помощи, который достиг Эспаньолы и был услышан Вальдивией. И храбрый солдат тут же, не колеблясь, решился ехать в Перу.

Одно только название этой страны — Перу — заставляло Педро де Вальдивию думать о невообразимых ее богатствах и утонченной культуре, о которых так красноречиво рассказывал его друг Альдерете. Вальдивия с восхищением представлял себе то, о чем говорилось, хотя, конечно, не все было достойно похвал. Он знал, что инки были жестоки и управляли своим народом, не зная жалости. После битвы, если проигравшие не соглашались полностью подчиниться их власти, они не оставляли в живых ни единой души, а при малейшем проявлении недовольства переселяли целые деревни на расстояния в тысячи лиг. Самым жестоким образом казнили они всех своих врагов, включая женщин и детей. Великий Инка, который брал в жены собственных сестер, чтобы гарантировать чистоту королевской крови, считался воплощением божества, душой империи, ее прошлого, настоящего и будущего. Говорили, что у Атауальпы был сераль в три тысячи девушек и бессчетное множество рабов, что он пытал пленников просто для развлечения и собственноручно отрубал головы министрам. Народ, безликий и безгласный, жил в полном подчинении; его предназначением было с раннего детства до самой смерти работать на орехонов — придворных, жрецов и воинов, которые жили в вавилонской роскоши, в то время как простые люди и их семьи едва выживали, обрабатывая крошечные земельные наделы, которые были у них лишь в пользовании, а не в собственности. Испанцы рассказывали, что многие индейцы предавались содомскому греху, за который в Испании полагается смертная казнь и который порицается также у инков. Прекрасным доказательством блудливости этого народа были керамические статуэтки эротического свойства, их показывали в тавернах, к большому удовольствию присутствующих (те прежде даже не подозревали, что можно предаваться пороку такими разнообразными способами). Те же путешественники уверяли, что матери-индианки собственными пальцами лишают девственности своих дочерей, прежде чем отдавать их мужчинам.

Вальдивия не видел ничего предосудительного в том, чтобы стремиться к богатству, которое можно было найти в Перу, но больше его привлекало не это, а необходимость сражаться плечом к плечу вместе со своими земляками и стяжать славу, которая до тех пор от него ускользала. Это отличало его от остальных участников экспедиции, вышедшей на помощь Писарро: их воодушевлял исключительно блеск золота.

Об этом он сам говорил мне множество раз, и я ему верю, потому что этим объясняются и другие решения, которые он принимал в своей жизни. Так, подстегиваемый неискоренимым идеализмом, несколько лет спустя он бросил наконец приобретенные уверенность в завтрашнем дне и богатство ради того, чтобы попытать счастья в завоевании Чили — в проекте, который не удалось осуществить Диего де Альмагро. Слава, только слава — вот куда всегда указывал компас его судьбы.

Никто не любил Педро больше и не знал его лучше, чем я. Поэтому я имею право говорить о его добродетелях, так же как немного позже мне придется рассказать и о серьезных недостатках, которые у него тоже были. Не скрою: потом он меня предал и вел себя как трус. Но даже самые честные и храбрые мужчины часто предают нас, женщин. А Педро де Вальдивия, смею заверить, был одним из самых честных и храбрых мужчин, прибывших в Новый Свет.

Вальдивия посуху отправился в Панаму, где в 1537 году в числе других четырех сотен солдат сел на корабль, идущий в Перу. Плавание заняло пару месяцев, и, когда Педро достиг своей цели, восстание индейцев было уже подавлено благодаря удачному своевременному вмешательству Диего де Альмагро, который вернулся в Перу как раз вовремя, чтобы объединить свои силы с силами Франсиско Писарро. Продвигаясь на юг, Альмагро перевалил через заснеженные горные вершины, перенес невероятные тяготы и, пройдя через самую жаркую пустыню в мире, вернулся совершенно разбитым. Его экспедиция в Чили добралась до реки Био-Био, той самой, где за семьдесят лет до того отступили инки, тщетно пытавшиеся захватить территории индейцев юга, мапуче. Инки так же, как и отряд Альмагро, не смогли справиться с этим воинственным народом.

Мапуче, «люди земли», так называют они себя сами, хотя сейчас их зовут арауканцами — более звучным именем, выдуманным поэтом Алонсо де Эрсилья-и-Суньигой^[12]. Не знаю, откуда он взял такое название, может быть, оно связано с Арауко, полуостровом на юге Чили. Я буду и впредь звать их мапуче — хоть это слово не склоняется и не имеет отдельного множественного числа в нашем языке — до самой моей смерти, потому что так они сами называют себя. Мне кажется неправильным менять им имя только ради того, чтобы легче было рифмовать: арауканец, испанец, францисканец, чужестранец, голодранец, перуанец — и так далее на три сотни страниц.

Алонсо был еще мадридским сопляком, когда мы, первопроходцы, начали сражаться на этой земле. Он не видел начала завоевания Чили, но его стихи об этой эпопее останутся в веках. Когда от отважных основателей королевства Чили не останется даже пыли, нас будут вспоминать, читая творение этого молодого человека, который, правда, не всегда верен фактам, потому что часто приносит истину в жертву рифмам. Кроме того, этот поэт изобразил нас в не очень выгодном свете, и я опасаюсь, что у многих поклонников его таланта останется слегка искаженное представление о том, что такое война в Араукании.