Инессе, или О том, как меня убивали

– Лех, – спросил я, – не из зависти интересуюсь, правда, нет. А просто, чтобы лучше жизнь реальную понимать, скажи, где ты на колеса набрал?

– Да, – ответил он, покачиваясь несколько, – ты не поймешь. Так как не материалист ты.

– А как же ты водишь ее тогда, тачку-то, если ты всегда датый немного?

– И этого ты не поймешь, – ответил Леха, открывая дверь лифта, – так как ты и не дарвинист к тому же. Ты вообще ничего про это не поймешь, так как ты из прибившихся к материализму, – сказал он как-то уж больно пьяным голосом и нажал на кнопку, пустив лифт к первому этажу.

И эта его нечестная философская терминология, хорошо знакомая мне по революционным еще первоисточникам, меня не на шутку рассердила, так как никогда я не прибивался ни к чему. Незачем мне было прибиваться.

А потому в отместку пошел я тогда в наступление, всем развернутым фронтом в атаку лобовую пошел на самое дорогое для Лехи, на самое болезненное, на дарвинистическую его Ахиллову пяту.

– Старик, вот объясни мне, если не прав я, – попросил я. – Но, если эволюция началась с самого начала, с зарождения как бы, то она и продолжаться должна по сей самый день. Правильно?

Леха притормозил, так как мы уже стояли на улице, и он притормозил, почувствовав надвигающееся наступление, достал сигареты, закурил. Так мы и стояли, и хорошо было на улице; эта теплая, ускользающая вместе с летом свежесть вечера, хороша она была и для меня, и для Лехи, и даже для сигареты его мерцающей.

– Ну, так, – согласился Леха, но в голосе его присутствовала настороженность. И по ней, настороженности, я догадался, что правильно выбрал участок для прорыва.

– Но она же не продолжается, – возразил я. – Остановилась она на современном этапе. Где, скажи мне, ты в данный момент эволюционные этапы наблюдаешь?

– Я понимаю, понимаю, что они много лет занимают, миллионы, и их простым глазам не зафиксируешь, но… – Я выдержал паузу, так как люблю паузы. – Но если какой-то эволюционный процесс начался, скажем, десять миллионов лет назад и вот именно сейчас должен завершиться… То почему он, гад, не завершается и мы прямо сейчас не наблюдаем его живых результатов?

Я смотрел на Леху, но он не смотрел на меня. На все что угодно смотрел, а мной пренебрегал.

– Ты сечешь проблематику? – развивал я живо. – Начались процессы давно. Один – десять миллионов лет, другой – десять миллионов плюс один день, третий – десять миллионов плюс два дня, четвертый… ну ты понял.

– Ага, – кивнул Леха, но молча кивнул.

– Ну и мы должны наблюдать завершение всех этих процессов. Одного – вчера, другого – сегодня, ну и завтра третий должен завершиться. То есть, грубо говоря, прямо сейчас, в данную, конкретную минуту какая-нибудь обезьяна должна слезть с дерева и окончательно стать человеком, так, как начала им становиться, повторяю, десять миллионов лет назад. Почему не становится? Где новые люди, а вместе с ними, скажи мне, где свежие, приятные лица?

Я посмотрел на Леху и понял, что он разбит наголову, так нервно он втягивал сигаретный канцероген в свою слабую философскую грудь.

– Старик… – Он придвинулся ко мне так близко, как совсем недавно к нему самому придвигалась надтреснутая девушка. Не могу сказать, чтобы мне было очень приятно от этой Лехиной близости. Но кто знает, может, и девушке не было. – Раз ты уж сам начал об этом. Я скажу. Только ты никому, обещаешь? – Он подозрительно огляделся по сторонам. – Ты обещаешь, а то не видать мне докторской никогда, очень конфиденциальная информация, я подписку дал. Только тебе, потому как ты сам вопрос поставил, правильно, по-научному зорко.

– Ну, – пообещал я.

Леха еще теснее сдвинул наши с ним ряды. Я хотел отстраниться, но понял, что надо именно так, тесно, потому как, видимо, действительно очень конфиденциально сейчас будет.

– Нас тут вызывали недавно. Всех нас, дарвинистов.

Я хотел спросить, «куда вызывали», но решил пока не спрашивать, чтобы не спугнуть лишним вопросом Лехину конфиденциальность. Впрочем, я и так догадывался, куда.

– Короче, вызвали и говорят, что это, мол, самое слабое место в нашей науке и есть. Прокол, можно сказать.

– В чем прокол? – все же не выдержал я.

– Эволюция остановилась. Уже как, считай, семьдесят лет остановилась. Процессы не завершаются. Начались они крепко, по отпечаткам наскальным это доказано. И развивались здорово, а вот заканчиваться не хотят. Остановилась эволюция. Вот такая вот, старик, трагедия у нас. Не слезет больше обезьяна с дерева, не получим мы новых приматов. Все, кончились приматы!

И жалко мне стало Леху, он чуть не плакал, покачивался весь, касаясь меня плечами. И чуть не плакал.

– Лех, – пожалел его я, – может быть, она дошла до вершины, может, ей дальше развиваться некуда.

– Кто? – не понял Леха и снова коснулся меня, и снова плечом.

– Эволюция. Может, она сама сэволюционировалась до предела, и больше некуда ей. Предел, понимаешь. Куда ей дальше? Ну сам посуди, ну как нас всех улучшить можно? Некуда ведь уже. А ту, из-за которой тебе сегодня чуть втык не дали, ну разве она улучшаема?

Мы оба задумались.

– Действительно, – согласился Леха. – Похоже, ты прав, старик. Насчет тебя не знаю, думаю, имеются еще у тебя резервы, но вот ее улучшить сложно. Если только от чувака ейного отобрать.

– То-то, – подтвердил я.

– Ты вот что, старик, позвони мне завтра. С утра. Очень рано не надо, не звони, лучше ближе к двенадцати. И напомни эту свою мысль, ну, что мы на вершине эволюции, что больше ей, горемыке, некуда. Хорошая мысль, зрелая. Я вообще считаю, и говорю это почти открыто, что нам в философской науке нужны люди с хорошо развитым математическим аппаратом. Но не слушают меня там, где я это говорю. Не хотят там вас брать в философию с вашим развитым математическим аппаратом.

– Ну, не так, что нас туда и тянет особенно. – Мне даже стало немного обидно. Всегда же обидно, когда кому-то не подходишь, когда кто-то от тебя отказывается пренебрежительно. Даже если этот кто-то сам тебе совершенно не подходит.

– Да ладно, чего там. Но ты позвони, напомни, мысль мощная, я из нее много чего выдоить смогу. Эволюция, может, и тормознула, подлая, но науку нашу, старик, никому остановить не удастся!

– Ну ты даешь, – согласился я с невольным уважением, – умеешь ты все же – жизнеутверждающе. Не зря вас учат там, где ты, как ты выразился, можешь говорить «почти открыто».