INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков

— На что вы намекаете? — дрожащим голосом спросила Алисия; ее свежие краски вмиг исчезли, а лицо стало белым, словно у алебастровой статуи на могиле.

— Твой Поль — етаторе.

— Как! Вы, мой дядя, вы, сэр Джошуа Вард, джентльмен, христианин, подданный Ее британского Величества, бывший офицер английского морского флота, человек просвещенный и цивилизованный, способный поддержать разговор на любую тему, вы, образованный и разумный, каждый вечер читающий Библию и Евангелие, — и решаетесь обвинять Поля в етатуре! О! От вас я этого не ожидала!

— Моя дорогая Алисия, — ответил коммодор, — быть может, я действительно обладаю всеми теми качествами, о которых вы только что упомянули, и готов проявлять их — когда речь идет не о вас. Но когда опасность, пусть даже воображаемая, угрожает вам, я становлюсь более суеверным, чем крестьянин из Абруцц, лаццарони из Мола, продавец устриц с Кьяйа, служанка из Терра ди Лаворо или даже сам граф Альтавила. Поль может сколько угодно сверлить меня глазами, я спокойно встречу его взгляд, страшась его не более, чем шпаги или пистолета в руках противника во время дуэли. Дурной глаз не страшен моей задубевшей коже, обветренной и покрасневшей под солнечными лучами обоих полушарий. Когда же дело касается вас, дорогая племянница, я мгновенно становлюсь легковерным, и, признаюсь, что стоит взгляду несчастного молодого человека остановиться на вас, я чувствую, как холодный пот выступает у меня на висках. Я знаю, у него нет дурных намерений и он любит вас больше жизни; но мне кажется, что от его взгляда лицо ваше болезненно искажается, его краски бледнеют, а вы сами пытаетесь скрыть острую боль. Тогда меня охватывает страстное желание выцарапать глаза вашему Полю д’Аспремону, и сделать это острыми рогами, подаренными Альтавилой.

— Бедный дорогой дядя, — воскликнула Алисия, растроганная сердечным порывом коммодора. — Жизнь наша в руках Господа: и принц, спящий в своей роскошной постели, и воробей, ночующий на чердаке под черепичной крышей, умрут не ранее назначенного им наверху часа; fascino тут ни при чем. Это кощунство — верить, что более или менее косо брошенный взгляд может оказать зловредное влияние. Я же знаю, дяденька, — продолжала она, вспомнив шутливое доверительное обращение шута из «Короля Лира», ^{306} — вы сами не ведаете, что сейчас сказали; ваша привязанность ко мне помутила ваш всегда столь здравый разум. Я же знаю, вы не осмелитесь заявить Полю д’Аспремону, что отказываете ему в руке племянницы, той самой руке, которую сами же ему и вручили, по одной лишь престраннейшей причине, что не желаете иметь своим зятем етаторе!

— Клянусь Иисусом, моим покровителем, остановившим солнце, ^{307} — воскликнул коммодор, — я так прямо все и выскажу этому красавчику Полю! Когда речь идет о вашем здоровье, а может быть, даже о самой жизни, то мне совершенно безразлично, выгляжу ли я смешным, нелепым или даже бесчестным! Я давал слово нормальному человеку, а не етаторе. Я ему обещал вашу руку; что ж, я нарушу свое обещание, вот и все; если же он будет недоволен, я готов дать ему удовлетворение.

И коммодор, забыв про терзавшую его ногу подагру, сделал решительный жест, напоминавший фехтовальный выпад.

— Сэр Джошуа Вард, вы не станете так поступать, — спокойно и с достоинством произнесла Алисия.

Коммодор, задыхаясь, упал в свое бамбуковое кресло и умолк.

— Так вот, дядюшка, даже если это отвратительное и глупое обвинение верно, разве можно из-за него отказывать господину д’Аспремону и вменять ему в вину его несчастье? Разве вы не согласились, что зло, исходящее от него, не зависит от его воли и что никогда не было души более любящей, великодушной и благородной?

— У нас не принято выходить замуж за вампиров, какими бы добрыми ни были их намерения, — ответил коммодор.

— Но все это химера, каприз, суеверие; в действительности же Поль, к несчастью, подвержен тем же безумным идеям и воспринимает их всерьез; он напуган, у него галлюцинации; он верит в свой роковой дар, боится самого себя. Каждое, даже самое незначительное, происшествие из тех, которые раньше он просто не замечал, а теперь стал считать себя их виновником, укрепляет в нем эту уверенность. Так разве не мне, его жене перед Богом, не той, кто скоро станет ею перед людьми — с вашего благословения, дядюшка, — надлежит успокоить его возбужденное воображение, изгнать бессмысленных фантомов, убедить его в своей очевидной и бесспорной безопасности, развеять его неясную тревогу, готовую превратиться в навязчивую идею, и, дав ему счастье, спасти его прекрасную мятущуюся душу, его блистательный, но попавший в опасность ум?

— Вы всегда правы, мисс Вард, — ответил коммодор, — а я, хотя вы и зовете меня мудрым, всего лишь старый глупец. Наверное, эта Виче — ведьма; она вскружила мне голову своими историями. Что же касается графа Альтавилы, то его рога и прочий каббалистический хлам теперь кажутся мне смешными. Не сомневаюсь, что с его стороны это был стратегический ход, чтобы отвадить Поля и самому жениться на тебе.

— Возможно, граф Альтавила был искренен, — улыбнулась мисс Вард, — ведь, говоря о етатуре, вы только что были заодно с ним.

— Не злоупотребляйте своей победой, мисс Алисия: я слишком недавно обратился в вашу веру и еще могу впасть в прежнее заблуждение. Лучше всего нам было бы с ближайшим же пароходом уехать из Неаполя и спокойно вернуться в Англию. Когда Поль перестанет видеть бычьи рога, оленьи черепа, вытянутые пальцы, коралловые амулеты и прочие дьявольские штучки, его воображение успокоится, а я сам забуду о всей этой чепухе, едва не заставившей меня нарушить слово и тем самым совершить поступок, недостойный порядочного человека. Вы выйдете замуж за Поля, потому что таков уговор. Вы сохраните за мной гостиную и спальню на первом этаже нашего дома в Ричмонде, восьмиугольную башню в Линкольншире, и мы все вместе будем жить там долго и счастливо. Если ваше здоровье потребует более теплого климата, мы снимем сельский дом в окрестностях Тура или Канн, где у лорда Бругхэма прекрасное поместье и где это проклятое суеверие о етатуре, слава Богу, неизвестно. Что вы скажете о моем плане, Алисия?

— Зачем вам мое одобрение, разве я не самая послушная из племянниц?

— Да, когда я делаю то, что хотите вы, маленькая проказница, — улыбнулся коммодор, вставая и направляясь к себе в комнату.

Некоторое время Алисия одна сидела в беседке; но то ли разговор с дядей привел ее в состояние лихорадочного возбуждения, то ли Поль действительно оказывал на девушку влияние, которого так боялся коммодор, но теплый бриз, скользнувший по ее плечам, прикрытым легким газом, показался ей ледяным ветром; в тот же вечер, почувствовав себя неважно, она попросила Виче закутать ей ноги, холодные и бледные, словно изваянные из мрамора, в одно из тех лоскутных одеял, которыми славится Венеция.

Тем временем в траве загорались огоньки светляков, пели кузнечики, а на небосводе всходила плоская желтая луна, окутанная туманной дымкой, поднимавшейся от остывающей земли.

XI

На следующий день после описанной нами сцены Алисия, плохо проведшая ночь, едва коснулась губами питья, которое ей каждое утро приносила Виче, и медленно поставила стакан на низенький столик возле кровати. Она не испытывала никакой боли, но чувствовала себя разбитой; это была не болезнь, но ощущение непосильного бремени жизни, поэтому ей было бы трудно описать свое состояние врачу. Она попросила у Виче зеркало: девушек более волнует ущерб, который страдания наносят их красоте, нежели сами страдания. Мисс Вард была необычайно бледна, и только два маленьких пятна, похожих на два лепестка бенгальской розы, упавших в чашку с молоком, алели на ее белоснежных щеках. Глаза ее сверкали странным блеском, в них догорали последние язычки горячечного огня; ее вишневого цвета губы резко побелели, и, чтобы вернуть им прежний цвет, она прикусила их своими перламутровыми зубками.

Она встала, закуталась в халат из белого кашемира, обернула вокруг головы газовый шарф — несмотря на жару, возбуждающе действующую на неугомонных цикад, она все еще чувствовала легкий озноб — и в привычный час вошла в беседку, дабы не возбудить тревогу бдительного коммодора. Ей не хотелось есть, но она заставила себя проглотить завтрак, ибо сэр Джошуа Вард тотчас же приписал бы воздействию Поля даже самое ничтожное ее недомогание, а именно этого Алисия более всего хотела избежать.

Затем, заявив, что яркий дневной свет утомляет ее, она под этим благовидным предлогом удалилась к себе в комнату, предварительно неоднократно заверив коммодора, становившегося весьма подозрительным, когда дело касалось ее здоровья, что она чувствует себя великолепно.