INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков

Тогда Рувьер стал мрачен. После женитьбы он постоянно устраивал роскошные приемы, приглашая к себе людей влиятельных или знаменитых, — теперь же он все реже бывал дома. Выходил раньше, возвращался позже, порой избегая заходить к жене, чтобы поцеловать на ночь свою дочь.

Можно было подумать, что ему тяжело видеть девочку, некогда столь любимую и желанную.

Едва услышав имя Пакрет, донесшееся из коридора или с лестницы, он вздрагивал, словно под ударом электрического разряда.

Когда же обстоятельства вынуждали его находиться вместе с дочкой, он с трудом сносил ее ласки, заставляя себя отвечать на них.

Вне дома он пытался найти забвение в удовольствиях: посещал театры, дружеские вечеринки, безумные оргии, где человек, несчастный в семейной жизни, может на мгновение отрешиться от своих страданий.

Однако время шло, а его загадочный страх лишь возрастал. Тщетно жена старалась его успокоить и вновь привязать к домашнему очагу при помощи ребенка — ведь именно девочка, источник общей радости, могла бы стать залогом крепости их брачного союза. Но господина де Рувьера терзали приступы черной меланхолии, а временами с ним случались вспышки непонятного гнева.

Однажды госпожа Рувьер спросила, неужели ему в самом деле так тяжело слышать имя Пакрет и не следует ли в таком случае сменить его.

— Нет, нет! — поспешно вскричал он и немедленно заговорил о другом.

Была все же сделана попытка приучить девочку к имени Полина, и госпожа Рувьер стала избегать в его присутствии всяческих воспоминаний, навеянных сходством дочерей.

Однако теперь он страдал уже не от чужих видений, а от своих собственных. Каким бы именем ни называли девочку, ему было все равно: когда обитатели дома кричали «Полина, Полина!», в ушах его звучало: «Пакрет, Пакрет!»

Чем быстрее бежали месяцы и годы, тем больше походила она на исчезнувшую сестру. Сохранился портрет Маргариты де Марнеруа, написанный за месяц до таинственной катастрофы, вырвавшей ее из лона семьи, и много раз совершенно посторонние люди, оказавшиеся в гостиной, узнавали на нем девочку, прыгавшую по диванам или носившуюся по коридорам. А старые друзья генерала де Марнеруа приходили в полный восторг от такого несравненного сходства, и вскоре слух об этом распространился повсюду. О странном явлении толковали в салонах — куда бы ни пошел Рувьер, везде заходил разговор об этом.

Вероятно, это и в самом деле причиняло ему муки; быть может, превратилось в род болезненного суеверия — но, как бы то ни было, он впал в еще более мрачное расположение духа, стал необыкновенно раздражителен и порой не мог уже утаить, что дочь внушает ему ужас и ненависть. Он испытывал необъяснимое отвращение к некоторым из ее нарядов, к каким-то ее жестам или же интонациям.

Отныне именно он подмечал черты сходства, возрастающего с каждым днем. Именно он называл ее Пакрет, не в силах устоять перед очевидностью.

— Друг мой, — говорила ему жена, — не могу понять, отчего вас так огорчает это сходство. Ведь если Провидению было угодно забрать у нас дитя, разве не утешительно увидеть его вновь в этой девочке, словно само небо, тронутое нашим горем, решило вернуть нам то, что мы утратили? Я стараюсь забыть… и иногда мне это удается… И мне хотелось бы верить, что Пакрет всего лишь сменила имя, как ее мать.

— Да, вы правы, — отвечал Рувьер в замешательстве, — но меня это вовсе не огорчает… вы ошибаетесь.

Тем не менее день ото дня глаза его все больше тускнели, все более измученным становилось лицо; ничто уже не влекло его — ни богатство, ни почести. Он отдал бы все, чтобы бежать из супружеского дома или же отправить куда-нибудь девочку — но не смел даже заговаривать об этом. Наконец болезнь его обрела все симптомы глубочайшей ипохондрии. ^{404}

В покоях мадам Рувьер находилась одна комната, некогда заброшенная, а теперь превратившаяся в любимый уголок для девочки, ибо ей разрешили держать там свои игрушки. Все стали называть эту комнату комнатой Пакрет, и мать с бабушкой взяли за обыкновение заниматься здесь вышиваньем, чтобы не расставаться с обожаемой малышкой. Они проводили тут по нескольку часов утром и вечером. Когда госпожа Рувьер не принимала, она порой оставалась там на целый день, а если не ждала домой мужа, приказывала подавать сюда еду.

Эту комнату Рувьер не выносил и старался не входить в нее, если это можно было сделать, не привлекая к себе внимания. Разумеется, попроси он жену избрать другое помещение для своих занятий, та немедленно вернулась бы в будуар. Но он больше всего боялся показать, какой страх вызывает у него эта часть дома; иногда, невольно вздрогнув на пороге, он поспешно объяснял это сквозняком, сыростью или нездоровьем.

Перед камином находилась большая мраморная плита белого цвета — посреди нее виднелась черная инкрустация, очертаниями напоминавшая греческий крест. ^{405}

Когда госпожа де Мейак и госпожа Рувьер садились по углам камина, Пакрет — поскольку имя это в конце концов возобладало над другими — носилась по этой плите, чтобы вскарабкаться на колени то к матери, то к бабушке.

Рувьер терпеть не мог эту игру и всегда стремился увести дочь подальше от камина; порой он даже уносил ее на руках, пользуясь любыми, самыми невероятными предлогами.

Однажды вечером приехала госпожа д’Эйди, чтобы провести вечер среди родных, — она заняла место перед самым очагом. Дрова едва теплились, ибо стояла ранняя осень. Пакрет, свернувшись клубочком в ногах у троих дам, старательно рисовала ромашку черным мелком на белом камне.

Рувьер, войдя, не сразу ее увидел.

— Где же Пакрет? — спросил он после обычных приветствий.

— Здесь, — ответила мать, показав глазами на плиту.

В комнате была лишь одна зажженная лампа, к тому же прикрытая абажуром — она заливала ярким светом столик для вышиванья, оставляя все прочее в темноте. Если бы не это, то можно было бы увидеть, что взгляд Рувьера стал неподвижным, а волосы дыбом поднялись на голове.

Но в это мгновение девочка, вскочив, ринулась к отцу, заливаясь тем радостным звонким смехом, по которому все ее узнавали.

— Папа, папа, — кричала она, — посмотри, как я рисую свой портрет.

И она повлекла несчастного к камину; затем, встав на колени, обвела пальчиком рисунок — ее белокурая головка, склонившаяся над плитой, казалась золотым венчиком весеннего- цветка.

— Вот и я! Вот и я! — восклицала она, по-детски хохоча.

И тут Рувьер обмяк, лишившись чувств.

Его подняли, дали понюхать флакончик с солями, а потом отнесли в постель.

— Положительно, муж мой страдает от непонятной болезни, — сказала госпожа Рувьер, — и я должна этим заняться. Нужно пригласить к нему доктора.