INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков

— У мадемуазель де Мейак не было приданого. Она была красива, из хорошей семьи, получила прекрасное воспитание. А граф де Марнеруа был уже немолод, но имел значительное состояние — он женился на ней, поскольку она обладала всеми качествами, которые он ценил. В брачном контракте оговаривалось, что ей завещается вдовья доля в пятнадцать тысяч, если будут дети, — и Пакрет родилась… Вот почему у господина Рувьера есть только двенадцать лет, чтобы чувствовать себя богатым человеком! ^{403}

— Ба! Ему хватит этих двенадцати лет, чтобы стать депутатом, государственным советником, быть может, даже пэром Франции…

— Да, это лучшее, что он может сделать… между нами говоря, настоящей силы в нем нет. Язык у него хорошо подвешен, но ему не хватает глубины, а его честолюбие явно превышает одаренность… К тому же пэрам Франции и государственным советникам также нужно иметь состояние!

— Он займется спекуляциями на бирже…

— Понятно, что он как-нибудь выкрутится… но ему все же предстоит расстаться с капиталом мадемуазель де Марнеруа!

— Какой красоткой станет Пакрет! Прекрасные черные глаза, необыкновенная живость! До чего же она здоровенькая и крепкая!

— Бабушка от нее без ума. Посмотрите на госпожу де Мейак в ее кресле возле камина. Она просто пожирает внучку глазами.

В самом деле, во всех движениях старухи чувствовалась трепетная нежность к крохотному созданию: девчушка крутилась у нее в ногах, взбиралась на колени, прилаживая то цветок к чепцу, то свой локон к седым волосам.

— У тебя появилась очаровательная дочка, — сказал Рувьеру один из его приятелей-художников.

— Да, — ответил тот рассеянным тоном, — только очень уж шумная, очень избалованная…

Минуту спустя он подошел к камину, чтобы представить теще влиятельного депутата. Пакрет, обхватив его за ноги и хохоча во все горло, назвала его папой.

Госпожа де Мейак, подняв взгляд на зятя, заметила, как у него слегка сдвинулись брови, однако все признаки раздражения тут же исчезли под маской дружелюбия, когда он наклонился, чтобы поцеловать девочку.

Она вздохнула и недоверчиво покосилась на этого человека, которому предстояло стать суровым владыкой для Пакрет, а затем вновь прижала к себе обожаемую внучку.

«Лишь бы он не сделал ее несчастной!» — подумала она.

— Вот эту маленькую шалунью наш друг поместит в пансион… и полугода не пройдет! — сказал художник депутату.

— Вы так думаете? Ах, верно, состояние мадам Рувьер отойдет к мадемуазель де Марнеруа, и Рувьер, не признаваясь в том самому себе, уже ненавидит девочку, которая в один прекрасный день лишит его столь желанного благополучия… ведь, между нами, он лапу сосет, как говорят в народе… у него не всегда есть клиенты, да и тех приходится частенько защищать лишь ради славы, а не ради денег… Что до меня, я убежден: вот уже десять лет он жаждет продать душу дьяволу, но…

— Но дьявол ее не берет? Дурной знак, дорогой мой, для такого честолюбца, как Рувьер! А бедная госпожа де Марнеруа, стало быть, покупает?

— Точнее, платит. Будьте спокойны, теперь, когда у него пятьдесят тысяч ренты, отличные земельные владения и влиятельный салон, он поправит свои дела.

— Кроме того, девочка может умереть! — добавил художник.

Бал завершился с таким же весельем и блеском, как начался. Мало-помалу гости разошлись, и к двум часам ночи в гостиной осталось лишь четверо обитателей дома: супруги Рувьер, госпожа де Мейак и Пакрет, которая заснула на коленях у бабушки.

II

Два года спустя в доме на улице Сен-Луи справляли другое торжество, на сей раз не такое шумное. У дверей не стояли кареты, в гостиных не звучала музыка. Это был семейный праздник в узком кругу.

Поводом его явились крестины.

Десять дней назад мадам Рувьер разрешилась от бремени. Теперь она впервые поднялась и, полусидя на кушетке, принимала участие в ужине, который сервировали в будуаре.

Она возлежала на подушках с измученным лицом; слуги, чьи шаги заглушались толстым ковром, изо всех сил старались, чтобы не звенели бокалы и серебряная посуда. Господин Рувьер говорил вполголоса, дабы не утомить жену, а госпожа де Мейак ревностно ухаживала за дочерью.

Из посторонних для дома лиц присутствовали только господин де Мейак, дядя мадам Рувьер с материнской стороны, и госпожа д’Эйди, ее тетка. Они только что стали крестными новорожденной.

Пакрет же здесь больше не было.

Быть может, ее отдали в пансион, как то предвидели друзья Рувьера? Или же ее удалили на время, чтобы она не мешала матери своим щебетаньем? Или же…

— Вы не поверите, добрый дядюшка и дорогая тетушка, как я счастлива, что вы согласились быть крестными для моей второй дочки, — говорила мадам Рувьер еще слабым и почти скорбным голосом, — ведь вы крестили и первую. Сейчас, когда я закрываю глаза, мне кажется, будто все вернулось на восемь лет назад… будто вновь настал день крещения моей бедной Пакрет… я пытаюсь забыть прошлое… Ах, если бы мне удалось убедить себя, что это был просто сон, что прелестная девочка, которую я все шесть лет видела такой веселой, живой, красивой, родилась на свет только сегодня!

По бледным щекам роженицы скатилось несколько слезинок.

Госпожа де Мейак позвонила, чтобы принесли ребенка.

Она надеялась, что это утешит бедную мать, чье сердце разрывалось от мучительных воспоминаний — да и ей самой трудно было сдержать слезы, готовые хлынуть из глаз.

Вошла миловидная кормилица: она дала грудь младенцу, закутанному в вышитые пеленки с кружевами, а затем поднесла каждому члену семьи новорожденную мадемуазель Полину-Маргариту-Анриетту Рувьер.

Госпожа Рувьер, приподнявшись на кушетке, взяла свое дитя на руки и стала внимательно разглядывать, как делала уже по меньшей мере раз двадцать за прошедшие восемь дней.

— Посмотрите, мама, — сказала она госпоже де Мейак, — какие у нее крохотные черные брови… А глаза какие большие… Я вижу в ней необыкновенное сходство со… со старшей… Мы будем звать ее Маргарита, как ту… и еще Пакрет, пока не вырастет…

— Прошу вас, дорогая, не бередите старые раны, — вскричал господин Рувьер, которому предложение явно не понравилось. — Главное же, не замыкайтесь в своей скорби, постоянно возвращаясь к этому грустному воспоминанию. Давайте будем называть нашу дочь Полиной или Анриеттой, но только не Маргаритой!

— Почему же? Напротив, это имя способно утешить вашу жену, равно как и сходство, очевидное уже для всех! — возразила госпожа де Мейак.

Господин де Рувьер нахмурился.

— Прошу вас, дорогая мама, — произнес он шепотом, склонившись к госпоже де Мейак, — не поощряйте подобные безумства!

— Пакрет, Пакрет! — бормотала госпожа Рувьер, укачивая свое дитя и улыбаясь, хотя из глаз ее текли слезы.

Господин де Рувьер, встав из-за стола, стал ходить взад и вперед по будуару, стараясь сохранить хладнокровие.