INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков
Шрифт:
— Ну-ка, взгляните на занавес! — молвил он.
По комнате, вырисовываясь на ткани, промелькнула гибкая тень женщины.
— Тень Альберты! — сказал де Брассар и с горечью добавил: — Сегодня ночью случай что-то чересчур насмешлив.
Занавес снова стал пустым светло-красным квадратом. Тем временем тележник, сажавший на место ступицу, пока капитан длил свое повествование, закончил работу. Сменные лошади стояли наготове и с фырканьем выбивали искры из мостовой. Кучер в каракулевой шапке по самые уши и с подорожной в зубах взял вожжи, вскарабкался на империал, опустился на свое сиденье и громким голосом бросил в ночь повелительное:
— Пошел!
Мы тронулись и вскоре миновали таинственное
ОГЮСТ ВИЛЬЕ ДЕ ЛИЛЬ-АДАН
Огюст Вилье де Лиль-Адан (1838–1889) — крупнейший прозаик французского символизма. В своих романах и драмах стремился «обосновать логикой» иррациональные видения, введя их в рамки некоей мистико-идеалистической системы. В некоторых произведениях (роман «Грядущая Ева», 1886) сближается с новым типом литературы — научной фантастикой.
Предзнаменование
Впервые напечатано в еженедельнике «Ревю де леттр э дез ар» с продолжением в декабре 1867 — январе 1868 года. В переработанном виде вошло в сборник Вилье де Лиль-Адана «Жестокие рассказы» (1883), в советское академическое издание этого сборника (1975) включено не было.
Перевод, выполненный по изданию: Villiers de Lisle-Adam. Contes fantastiques. Paris, 1965, — печатается впервые. В примечаниях использованы комментарии Алана Рейта и Пьера-Жоржа Кастекса в издании: Villiers de Lisle-Adam. C Euvres completes. Paris, 1986. Т. 1 (Bibliotheque de la Pleiade).
Господину аббату Виктору де Виллье де Лиль-Адану {446}
Внимай же, человек, что явился перед восходом и пробудет до заката. Истинно (первым) был тот, кто не был ты. Потом только, из низменной материи зародившись, в утробе материнской кровями месячными вскормившись, ты обрел оболочку, что стала твоей второй кожей. Оттуда, облекшись еще более низменным покровом, ты явился к нам — таковы были одежда твоя и убранство! И не помнишь ты, каково происхождение твое. Человек есть лишь сперма зловонная, мешок дурнопахнущий, пища червей. Познание, мудрость, разум развеиваются, словно облака, если нет Господа.
После человека — червь; после червя — мерзость и нечистоты. Итак, всякий человек обращается в не-человека.
Зачем плоть свою украшаешь и ублажаешь, если срок, отпущенный тебе, после коего станешь ты пищей червей могильных, краток, а о душе своей воистину не заботишься — а ведь она предстанет перед Господом и Ангелами его на Небесах!
Однажды зимним вечером, когда в компании приятелей, склонных к рефлексии, мы пили чай, сидя возле яркого огня в доме одного из наших друзей, барона Ксавье де ла В*** (бледного молодого человека, который после долгих лет, проведенных им в юности на военной службе в Африке, стал отличаться излишней слабохарактерностью и незаурядным поведением, выражавшимся в крайней вспыльчивости), разговор коснулся предметов весьма мрачных: речь зашла о природесовпадений — необычайных, поразительных, таинственных, таких, какие случаются в жизни некоторых людей. — Вот одна история, — обратился к нам хозяин дома, —
которую я не собираюсь истолковывать. Она достоверна. Быть может, она произведет на вас некоторое впечатление.Мы закурили сигареты и выслушали следующий рассказ.
— Случилось это в период осеннего солнцестояния 1876 года, {449} как раз когда все возрастающее число беспричинных смертей — скажем так, излишне скоропостижных — начало возмущать парижских буржуа и изрядно их тревожить.
Однажды вечером, около восьми часов, вернувшись домой после чрезвычайно занимательного спиритического сеанса, я вновь испытал воздействие наследственного сплина: меня охватила мрачная одержимость, разрушившая и превратившая в ничто усилия медицины.
Напрасно я по совету докторов многократно потреблял питье Авиценны, {450} напрасно поглощал центнеры железа во всех его видах и, отринув всяческие удовольствия, словно новый Робер д’Арбриссель, {451} заставил опуститься ртуть в градуснике моих кипящих страстей до температуры самоедов, ничто не возымело результата! — Что ж! Решительно, приходится делать вывод, что я являюсь существом молчаливым и угрюмым! Но также следует признать, что, невзирая на неврастеническую внешность, я, как говорится, достаточно крепко скроен, раз после стольких процедур не утратил способность любоваться звездами.
Итак, в тот вечер, оказавшись у себя в комнате и раскуривая сигару от свечи в у зеркала, я заметил, что был смертельно бледен. По этой причине я погрузился в просторное старинное кресло, обитое гранатовым бархатом, где бег часов, наполненных долгими мечтаниями, казался мне менее обременительным. Сплин одолел меня, я был подавлен, даже начал ощущать некоторое недомогание. И, полагая невозможным развеять сумрачное настроение посредством каких-либо светских развлечений, — особенно среди ужасных хлопот столичной жизни, — я решил попытаться уехать из Парижа, отправиться куда-нибудь подальше, на природу, где для разнообразия заняться физическими упражениями и полезными для здоровья вылазками на охоту.
Как только эта мысль пришла мне в голову, в ту самую минуту, когда я решил осуществить ее, в памяти моей всплыло давно забытое имя старого друга — аббата Мокомба.
«Аббат Мокомб!..» — прошептал я.
Моя последняя встреча с этим ученым священником состоялась перед его отъездом в длительное паломничество в Палестину. Потом до меня дошла весть о его возвращении. Мокомб жил в скромном доме приходского священника в маленькой деревушке в Нижней Бретани. {452}
Быть не может, чтобы в его доме не нашлось какой-нибудь комнатенки или клетушки! Наверняка из своих путешествий привез он несколько старинных книг! И ливанские редкости! Держу пари, что на озерах возле соседних усадеб гнездятся дикие утки!.. Большего и желать нечего… Но если я хотел успеть до первых холодов насладиться сказочным зрелищем, кое являют нам в последнюю половину октября скалы, поросшие одевшимся в багрянец лесом, восхитительно долгими октябрьскими вечерами побродить по лесистым вершинам, мне следовало поспешить!
Часы пробили девять.
Я встал и стряхнул пепел с сигары. Затем решительно надел шляпу, дорожный плащ и перчатки; взяв чемодан и ружье, я задул свечи и вышел, бесшумно закрыв на три оборота старый замок с секретом, являющийся гордостью моей двери.
Спустя три четверти часа поезд, направлявшийся в Бретань, увозил меня в деревушку Сен-Мор, бывшую приходом аббата Мокомба; на вокзале я даже выкроил минутку набросать и отправить письмо, в котором предупреждал святого отца о своем приезде.