INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков

На следующее утро я был в Р***, откуда до Сен-Мора не более двух лье.

Я хотел ночью как следует выспаться (чтобы уже завтра на рассвете отправиться побродить с ружьем), а так как мне казалось, что даже непродолжительная сиеста после завтрака может дурно повлиять на мой ночной сон, я, несмотря на усталость, решил бодрствовать и в оставшееся время нанес несколько визитов своим бывшим однокашникам. К пяти часам исполнив долг вежливости, я приказал хозяину гостиницы «Золотое солнце», где я остановился, оседлать мне коня, и когда солнце стало клониться к закату, передо мной уже замаячили первые деревенские хижины.

По дороге я воскрешал в памяти облик аббата, у которого намеревался пожить несколько дней. Время, истекшее с нашей последней встречи, путешествия, события, произошедшие с той поры, и привычка к уединению должны были повлиять на его характер и внешность. Мне казалось, что он совсем поседел. Я вспомнил свои продолжительные занимательные беседы с ученым священником — и с надеждой стал мечтать о долгих вечерах, которые мы проведем вместе.

«Аббат Мокомб, — без устали твердил я про себя, — великолепная мысль!»

Расспрашивая о жилище аббата у стариков, пасших вдоль дороги скот, я убедился, что кюре — как надлежит образцовому исповеднику милосердного Господа — снискал глубокую привязанность своей паствы, и когда мне указали дорогу к его дому, весьма удаленному от кучки лачуг и хижин, являвших собой деревушку Сен-Мор, я направился в указанную сторону.

Я приехал.

Деревенский облик дома, окна с переплетами и зеленые жалюзи, три ступени из песчаника, плющ, клематисы и чайные розы, цеплявшиеся за стены и доползавшие до самой крыши, где из трубы, увенчанной флюгером, вылетало светлое облачко дыма, соответствовали моим представлениям о гостеприимстве, здоровье и безмятежном спокойствии. Деревья в соседнем фруктовом саду просовывали сквозь решетчатую ограду свои ветви, побуревшие по воле причудницы-осени. В двух окнах второго этажа сверкали отблески заходящего солнца; между окнами помещалась ниша с изображением какого-то праведника. Я бесшумно спешился; привязав лошадь к калитке и окинув любопытным взором окрестности, я взялся за дверной молоток.

Вдали, над дубовыми лесами и одиноко растущими соснами, куда слетались на ночлег запоздалые птицы, ослепительно сиял горизонт; воды дальнего пруда, заросшего камышами, отражали бесконечно величественное небо; воздух был недвижен; погрузившись в тишину, окутавшую безлюдные равнины, природа была столь прекрасна, что я застыл, не выпуская из рук молотка, застыл в оцепененье.

О путник, размышлял я, тот, кто не имеет пристанища для грез своих и кому на утренней заре после долгого пути под равнодушными звездами не является земля Ханаанская с пальмами и журчащими ручьями, ты, кто был столь радостен в начале пути, а теперь опечалился, — сердце, созданное для иных дорог, нежели те, горечь которых ты разделяешь вместе с нечестивыми собратьями, — смотри! Здесь можно сесть на камень уныния! Здесь оживают мертвые сны, опережая погребальный час! Если ты воистину жаждешь умереть, подойди: здесь созерцание неба приведет тебя к забвению!

Я ощущал крайнюю усталость, когда напряженные нервы возбуждаются от малейшего раздражения. Рядом со мной упал лист; я вздрогнул от его мимолетного шороха. И бескрайний простор, открывшийся моим глазам, околдовал меня! Зачарованный, я сел возле двери.

Так как вечер становился прохладным, то через несколько минут я вернулся к реальности. Я быстро встал и, глядя на приветливый дом, снова взялся за дверной молоток.

Но стоило мне вновь окинуть дом рассеянным взором, как я опять остановился; на этот раз я спрашивал себя, не стал ли я жертвой галлюцинации.

Неужели это был тот самый дом, на который я только что смотрел? О какой же древности свидетельствовали сейчасдлинные трещины, видневшиеся сквозь поблекшие листья! Строение имело странный вид; квадраты окон, освещенные лучами угасавшего солнца, пламенели ярким светом; гостеприимная дверь приглашала меня подняться по лестнице с тремя ступенями; однако, сосредоточив свое внимание на ее серых плитах, я разглядел, что они были отполированы совсем недавно и на них еще сохранились следы вырезанных букв; тут я отчетливо понял, что плиты эти принесены с соседнего кладбища — чьи черные кресты теперь виднелись совсем рядом, в сотне шагов отсюда. И дом, как мне показалось, изменился настолько, что от одного только вида его бросало в дрожь, а стук молотка, в испуге выпущенного мною из рук, скорбным эхом отозвался внутри этого жилища, словно предвестник похоронного звона.

Такие зрительные картинызависят, скорее, от состояния духа, нежели от физических причин и мгновенно исчезают. Нет, я не сомневался ни секунды, что стал жертвой подавленного настроения, о котором уже упоминал. Страшно торопясь увидеть человеческое лицо, одним появлением своим способное рассеять видение, я не стал долее ждать и отодвинул щеколду. — Я вошел.

Дверь, приводимая в движение часовой гирей, сама закрылась за мной.

Я очутился в длинном коридоре, в дальнем конце которого, со свечой в руке, спускалась по лестнице старая домоправительница Нанон.

— Господин Ксавье!.. — обрадованно воскликнула она, узнав меня.

— Добрый вечер, милая Нанон! — ответил я, спешно вручая ей чемодан и ружье.

(Плащ свой я забыл в номере гостиницы «Золотое солнце».)

Я поднялся по ступеням. Через минуту я уже сжимал в объятиях своего старого друга.

После первых же слов аббат и я ощутили сердечное волнение и щемящую тоску о прошлом. Нанон принесла нам лампу и сообщила, что ужин готов.

— Дорогой Мокомб, — начал я, беря аббата под руку и спускаясь по лестнице, — дружба, основанная на разуме, по сути своей вечна, и я вижу, что мы оба разделяем этот взгляд.

— Христианские умы объединены необычайно близким, божественным родством, — ответил он мне. — Бесспорно. Однако в этом мире существуют верования гораздо менее «разумные», и у них находятся сторонники, жертвующие ради них своей кровью, своим счастьем, своим долгом. Но это настоящие фанатики! — завершил он с улыбкой. — Так выберем же верование самое полезное, ибо мы свободны и этим обязаны нашей вере.

— В сущности, — отвечал я ему, — тайна заключена даже в том, что дважды два будет четыре.

Мы прошли в столовую. Во время еды аббат ласково упрекнул меня в забывчивости, так как я долго не давал о себе знать, и познакомил меня с деревенскими обычаями.

Он описал мне окрестности, рассказал два или три анекдота о владельцах ближайших замков.

Он поведал мне о своих собственных охотничьих подвигах и успехах в рыбной ловле: словом, он был сама любезность и исполнен задорного очарования.

Нанон, этот стремительный гонец, суетилась, буквально порхала вокруг нас, и шелест ее огромного чепца напоминал хлопанье крыльев. Когда за кофе я принялся раскуривать сигару, Мокомб, в прошлом драгунский офицер, последовал моему примеру; после первых затяжек неожиданно воцарилась тишина, и я принялся внимательно разглядывать моего хозяина.

Священнику было около сорока пяти лет, это был мужчина высокого роста. Длинные седеющие волосы легкими кудрями обрамляли его худое и волевое лицо. В глазах светился вдохновенный ум. Черты лица его отличались правильностью и суровостью; его худое тело устояло перед натиском годов; его длинная сутана прекрасно на нем сидела. Речи его, содержательные и дружелюбные, произносились прекрасным звонким голосом, свидетельствовавшим о здоровых легких. Мне показалось, что он отличается отменным здоровьем: бремя годов почти не коснулось его.