Инфицированные

– Что ты делаешь, парень?

Перри моргнул, потряс головой, но отец никуда не делся.

– Папа?

– Я тебе не папа, а ты мне не сын. Мой сын не сдался бы. А ты сдаешься, парень?

Перри не знал, как ответить на вопрос. Папа умер. Это только галлюцинация.

– То, что я умер, не значит, что мне за тебя не стыдно! Кусок дерьма… Разве твой папочка сдался, когда к нему пришел Капитан Рак?

– Нет, сэр, – машинально ответил Перри. Этот ответ отец долго в него вколачивал.

– Правильно, черт подери! Я боролся с ним до самого конца! А знаешь, почему, парень?

Перри кивнул. Он знал, и ответ придал ему силы.

– Потому что ты Доуси, папа.

– Да, потому что я Доуси. Я боролся, пока от меня не остался этот мешок костей, который ты видишь перед собой. Боролся. Я был сильным. И тебя учил быть сильным, хорошо учил. Кто ты, парень?

Лицо Перри приняло упрямое выражение. Отчаяние ушло, осталась лишь решимость и злоба. Пусть он умрет, но умрет как мужчина.

– Я – Доуси.

Отражение отца оскалилось в улыбке.

Перри опустил шнур, и жалюзи, вновь скрыли его отражение.

Толстуха все еще кашляла и блевала. Треугольники глазели на него с ее ягодиц. Он не чувствовал к ней жалости. Как она могла лишь безвольно ждать, даже не пытаясь бороться?!

– Мир жесток, принцесса, – назидательно сказал Перри. – Выживает сильнейший.

Раз уж она сама не почесалась, чтобы помочь себе, Перри и подавно не станет ее спасать. Кроме того, ему хотелось посмотреть на вылупление. Невозможно одержать победу, не зная своего врага.

Толстуха сотрясалась в конвульсиях еще пять минут. Спазмы перевернули ее на спину. Что с ней? Запах, конечно, тот еще, однако он вряд ли мог вызвать эпилептический припадок. Что происходит?

Ответ напрашивался сам собой. Треугольники на животе начали подергиваться под дряблой кожей, словно у женщины были судороги. Но дрожь происходила не от ее мышц.

Треугольники двигались сами по себе.

68 Они вылупляются!

Перри сидел на диване, не в силах отвести взгляда от агонии Толстухи.

ОНИ ВЫЛУПЛЯЮТСЯ, ОНИ ВЫЛУПЛЯЮТСЯ

Треугольники подрагивали у нее под кожей, сокращаясь все быстрее и быстрее. Конвульсии внезапно прекратились – Толстуха лежала на спине, выбросив вверх руки со скрюченными, как у скелета, пальцами. Лицо с широко открытыми глазами и оскаленными зубами исказилось в беззвучном крике. Перри содрогнулся от вида невыносимой агонии.

Вероятно, он будет следующим.

Его затошнило, словно чья-то узловатая рука сжала и перекрутила кишки. Ничего страшнее таких мук он в жизни не видел. Толстуха извивалась от боли и ужаса, ее лицо перекосилось – она хотела кричать, но не могла набрать в легкие воздуха.

В разворачивающемся перед Перри фильме ужасов заключался намек и на его грядущую смерть, не менее отвратительную и не менее мучительную. В то же самое время он ощущал небывалую радость от того, что на его глазах происходит что-то величественное и прекрасное. Эйфория, экстаз заполняли разум; такого счастья не бывает ни от наркотиков, ни от самого лучшего секса. Чувства – чужие, не его – были так сильны, так ярки, что Перри уже не мог отделить их от своих собственных. Эмоции Треугольников затопили все его существо.

Перри подумал, что можно убить Толстуху – просто провести ножом по горлу, и ее страдания закончатся, – но не находил в себе сил встать и взять тесак. Он должен знать, что будет дальше. Толстуха все равно умрет. И разве рождение – это не счастье?

Женщину захлестнула волна новой боли, и она задергалась, будто на электрическом стуле, покачиваясь из стороны в сторону и не сводя глаз с какой-то, несомненно, очень интересной детали на беленом потолке. Она обмочилась. Перри наблюдал за ней с удивлением и отвращением.

Треугольники двигались все быстрее и быстрее. Их крупные головки натягивали мягкую кожу изнутри, четко прорисовывая свои очертания. Треугольники выросли. Их тела теперь напоминали усеченные пирамидки. Перри вспомнил, как раньше готовили попкорн в духовке: набухающие зерна постепенно растягивали и разрывали упаковку из фольги. Треугольники не унимались – они собирались выскочить из тела Толстухи, как пробки от шампанского, и таким образом отпраздновать свое рождение в прекрасном новом мире.

Нарывы лопались один за другим – на коже Толстухи оставался густой гной.

ОНИ ВЫЛУПЛЯЮТСЯ. ЭТО КРАСИВО?

ДАЙ

НАМ

ПОСМОТРЕТЬ!

ОНИ ВЫЛУПЛЯЮТСЯ! ВЫЛУПЛЯЮТСЯ!

Перри не обратил внимания на вопли своих Треугольников – в данный момент его интересовали Толстухины паразиты. Они бились все сильнее и сильнее, и кожа на теле женщины начала рваться. Страшнее всего выглядели три Треугольника на животе – сначала они выпрыгивали на полсантиметра, потом разгонялись и натягивали кожу сантиметров на пятнадцать, будто треугольные пенисы быстро-быстро вставали и опускались, вставали и опускались, вставали и опускались…

Наверняка те два на заднице тоже пытались вылупиться, но тщетно – их плотно придавило весом грузного тела.

Комнату наполняли звуки – не только слабые жалобные всхлипы слабосильной жертвы, а еще и какое-то непонятное щелканье. Оно становилось громче с каждым движением Треугольников. С каждым щелчком эйфория Перри усиливалась. Игла на кардиограмме его настроения плясала живо и весело.

Треугольник на ее бедре, тот самый, со злыми глазками, вылупился первым. Он разорвал плоть Толстухи с влажным всхлипом и шлепнулся о дальнюю стену. У Перри дома как раз в этом месте висела обложка «Спортс иллюстрейтед». Злобное существо угодило в ловушку из собственной слизи и вяло подергивалось.

Оно мало чем походило на те Треугольники, которые жили внутри Перри. Да, такая же треугольная головка и черные глаза, но на этом сходство заканчивалось. Треугольник напоминал личинки, угнездившиеся под кожей Перри, не больше, чем бабочка напоминает гусеницу.

Черные жилы, которые извивались у Толстухи под кожей, оказались щупальцами, толстыми, длиной около тридцати сантиметров, на вид очень крепкими и сильными. Треугольник вытянулся в семисантиметровую пирамидку, на каждой грани которой мигали черные глаза. Ими существо могло обозревать все направления.