Инга. Мир

Сердце медленно и больно стукнуло, отзываясь на слово «женщины». Но промолчало на второе предположение. Ох, ты и дура, Михайлова, привычно и сердито-беспомощно подумала она, открывая калитку в беленом заборе. Долдонишь себе — двадцать лет! Вспоминаешь своих мужиков, с которыми лежала голая, стонала, вцеплялась в волосы горячими пальцами, сходила с ума… и спотыкаешься, подумав, ах, а у Сережи-то, вдруг баба! Что с тобой не так, Инга Михайлова?

— Все со мной не так, — прошептала сердито, уходя в крошечный туалет, а после в ванную. Плеская в лицо воды, осмотрела себя в зеркале. Олега прав, мирная жизнь у самой воды, постоянно на воздухе, с прогулками каждый день по десятку километров, свободный график фрилансерской работы, и еще — поплавать с начала мая по середину ноября… И ты, Инга, в свои тридцать восемь выглядишь на двадцать шесть без всякой косметики. Двадцать шесть не просто так, а — красивой женщины, с точеным смуглым лицом, крепкой шеей и роскошной грудью. И его пацаны, по сколько им там — двадцать два, пять… Да любого она может уложить и заставить орать от восторга. Но она — одна, одна и одна. Девочка-правда. Наверное, именно это достоинство, или недостаток — с детства был знак, о том, что не такая. Другая. И хрен втиснешь себя в обычные рамки.

Она распахнула влажную рубашку, приподняла ладонями тяжелые груди. Улыбнулась, блеснув полоской зубов за яркими пухлыми губами. Не напугала бы тогда беднягу Каменева, глядишь, до сих пор рисовал бы с нее Клеопатру и прочих жарких экзотических женщин.

— Иди уже спать, Клеопатра, — поправила волосы и ушла, вдруг став совершенно усталой, но довольная увиденным в зеркале.

Засыпая, легла на бок, сунула руку под подушку, и подумала, уже в полусне, радуясь тому, что так все просто, а она придумывает себе всякой ерунды: ну если я его люблю, и что теперь, ну… да. Он так сказал бы, ну… да… И чихала я, двадцать лет или тридцать. Почему это, если вместе живут, то значит ура-ура, они так друг друга любят! А если одна, не имею, что ли, права?

Она ничего не загадывала увидеть во сне, радуясь этому простому знанию. Наверное, и должно было пройти двадцать лет, не меньше, чтоб понять — она все еще любит его, черта с карманами. И новая уверенность переполнила ее покоем. Теперь можно жить еще и еще. Снова попробовать его отыскать, как она делает раз в пару-тройку лет, правда, не слишком стараясь, потому что есть еще и судьба, вдруг он и правда, давно женат и дети. А тут хлоп — Михайлова, здрасти вам. Но любить-то она его может! И фиг вам всем.

И может быть, потому что ничего не заказывала, он ей и приснился, без всяких тревог, и было так здорово, что он не мальчишка, и ей не семнадцать, а значит, сон не просто ее воспоминание.

…Стал старше, да. Смотрел на нее серыми глазами под тонкими ресницами, а нос — такой же, и так же на нем насыпаны неяркие мелкие веснушки.

Беря ее плечи, сказал в ухо:

— Слышь, Михайлова. Я кому говорю, девушка!

— Мне, — послушно ответила она, прижимаясь и сходя с ума от счастья, — ты где так долго, ты, Горчик, паршивец и паразит, я жду-жду…

— Фу ты. Видишь, я тут, с тобой. Я люблю тебя, ты моя цаца, и ляля ты моя.

3

Сайт для Инги сделал Олег. Сначала отдал ей свой первый цифровичок, когда заработал на второй, более продвинутый. И после, уже уехав, хватался за голову, открывая ее письма с прикрепленными фотографиями. Писал в ответ, мам, ты где все это находишь? И она смеялась, где-где, там, где хожу, там и нахожу. И однажды, пару лет назад, приехав домой из столицы, куда умчался сразу после школы, посидел за компьютером, пересматривая горы Ингиных сокровищ, собранные из трав, солнца, небесной облачной механики, смешных собак и величавых уличных котов, предложил:

— А чего, давай, показывай уже народу. Сайтик я тебе сделаю, простой совсем, а тебе сложный и не нужен. И вешай свои картинки.

— Олега, весь интернет полон картинок. Ты почитай, что народ пишет, ах, дали мартышкам в руки очки, теперь все подряд все подряд фоткают.

Инга засмеялась, подойдя и через плечо сына с удовольствием глядя на цветы белого дурмана, усыпанные мелкими каплями ночного дождя.

— А ты наплюй, Михайлова, — вдруг душевно сказал Олега. И она вздрогнула. Ее Олега, с такой же темноволосой башкой, Вива все требовала, чтоб кто из них поменял стрижку, а то ходите тут, одинаковые такие… Сказал словами Горчика.

Это все и решило. А что, подумала она. Мой сайт, хотите, смотрите, не хотите — интернет большой.

И оказалось, это нужное. К ее удивлению, не только ей самой, хотя, отбирая снимки из своих ежедневных путешествий, она в первую очередь думала о себе и Сереже. Думала, вдруг он где-то, и видит. И дурак, пусть казнится, тут ходили бы с ним вместе. После с раскаянием думала, кто знает, как сложилась у него жизнь. Вдруг он не может сюда? И рвет себе сердце. Тогда пусть гуляет глазами, решала дальше. И, никому не рассказывая, уходила в степь или ехала к морю, чувствуя, как он идет рядом, чуть позади, смотрит на те же куртинки полыни, задирает голову к летнему выгоревшему небу. Или садится рядом на обрыве, полном сладкого тающего запаха чабреца, а солнце целует тихую воду, и проваливается в нее, расцвечивая небо.

Кто знает, это ли делало ее картинки нужными в бесконечном океане цветных фотографий, но через полгода на простеньком сайте уже были свои посетители. И загоняя в поиск свое имя и название «Иннга, медитативные прогулки», она с удивлением и удовольствием находила свои фото на других сайтах и форумах.

Иногда ей писали. Правильно, писали ей, спасибо вам, Иннга, за то, что носом тыкаете — вот же оно, совсем рядом. Иногда писали другое, вот, мол, как у вас там хорошо. И она улыбалась, понимая, пройдет ее местами кто-то другой, возможно, увидит совершенно другое. Она снимала не мир, а свое сердце в этом мире. И что получалось, то и получалось.

Ей нравилось. Казалось, мир говорит с теми, кто смотрит, через ее, ингины глаза и сердце. Приходила с прогулки, клала на стол отягощенный спрятанным в нем миром фотоаппарат, маленький, серебристый, очень уже послушный, такой, родной совсем. И вытаскивала из него сотню своих взглядов по сторонам.

Вытягивая под стол гудящие ноги, пересматривала все, без жалости удаляя негодящие и оставляя лишь те, что торкали сердце, сходу. Ей не нравился фотошоп, и, как-то сразу ухватив новую суть новой технологии, главное отличие цифры от пленки — для обычного пользователя, она снимала много, и много выкидывала, стараясь, как пианист, что нарабатывает технику и беглость скучными гаммами, приучить руку и глаз: поймать верное сразу, чтоб после чуть вывести тени, и все — снимок готов. Он говорит, видела Инга, и кивала, размещая его в альбоме: это я говорю.

Конечно, ей много советовали. Удивлялись тому, что на снимках маловато людей. А как же подсмотренные жанровые сценки, как же злоба дня, как же галерея, чтоб ее, лиц и сюжетов… Как же тенденции и актуальность? Но над всем этим вдруг вставали сахарные горы облаков, громоздились, касаясь толстыми животами метелок тростника на закраине обрыва. И Инга забывала о советах. Олегу и Виве говорила, смеясь над собой:

— Ну что поделать, такой вот я акын, что вижу, то и пою.

— Моя упрямая детка, — смеялась тогда Вива, откидываясь на спинку стула и моргая уставшими от картинок глазами, — ты научилась слушать себя, а не других.

Инга пожимала плечами. Слушать себя было увлекательно. А когда она уходила в поля с маленькой послушной камерой, то этим и занималась, отслеживая и слушая тончайшие внутри себя звуки и шорохи. Шаг по тропе, взгляд на ее изгиб, что именно в этом месте укрыт темными ладошками чистотела с яркими круглыми звездочками цветков. И — успеть, еще не сделав следующего шага — подарить этот шаг фотокамере, вдруг он останется, а? Именно таким.

Когда что-то не получалось, особенно не переживала, помня о том, что она может помнить это все сама, головой и сердцем. А если получалось — радовалась.